Женщина-птица
Шрифт:
Мы едим молча, и я проклинаю себя, что испортил вполне пристойный — внешне по крайней мере — семейный праздник. Анни смотрит на озеро, на закатное охристое небо, на пепельно-розовые, цвета семги, полосы над водой. Отец следует за ее взглядом, как завороженный; похоже, у них там есть какая-то общая точка за горизонтом. И все же — что я здесь делаю? Настроение я им испортил, хрупкий мир лопнул, как яичная скорлупа. Впрочем, как мне кажется, горечи они не испытывают, просто молчат… только это молчание, и зудящие над самым ухом комары. Я уставился в тарелку, на недоеденную тушку селедки и блестящую от масла, в зеленых родинках укропа, молодую картошку. Есть не хочется — может быть, от раскаяния? Я вовсе не хотел ее обидеть и тем более испортить им праздник.
Позже
— Простите, я не хотел вас обидеть.
— Я люблю твоего отца, — медленно говорит она, глядя куда-то за мое плечо. — Не думала, что смогу полюбить кого-то после того, как мой муж… Но оказалось, что это не так. Жизнь часто поворачивается к нам неожиданной стороной.
Она говорит новым для меня хриплым голосом, и слова тоже совсем другие, чем она обычно употребляет.
— Я и в самом деле люблю твоего отца. Поверь мне.
Я не могу заставить себя ответить. Я хочу верить ей, но не могу. И за это мне тоже следовало бы попросить прощения, но только не сейчас.
К вечеру выпала роса. Капельки ее, словно крошечные осколки света в густой траве. Может быть, не только света, а и того, что когда-то было нашей семьей. Папа и Анни уже легли, а я сижу на веранде с гитарой. С гитарой, купленной еще в те далекие времена, когда все шло, как и должно было идти, и будущее казалось безоблачным. Она, как зверек, мягко прижимается к животу. Я знаю на ней каждую царапину, каждую отметинку: вот, например, маленькая трещинка на деке — это случилось в Варберге, я был настолько пьян, что упал с эстрады. Она уже многие годы со мной, эта гитара; она такая же реальная и живая, как и я сам. Она жмется к бедрам и животу, и я вижу ее не глядя, даже не вижу, а чувствую… это мой друг и моя большая любовь. Но и не только, не только… она не только воплощенное представление о дружбе и любви… больше того, за ее формой, за ее содержанием, за образом ее таится нечто иное. Магия. Магические паузы между двумя звуками, между меняющейся гармонией, между интервалами. Волшебная тишина… звуки лишь подчеркивают ее, и в этом и есть красота музыки — рождать тишину. Только тишину. Великую тишину, великое молчание, начало и конец всего на этой земле.
Я кладу руку на гриф и начинаю играть, тихо, чтобы никого не разбудить. «Now you say you're sorry»… и прекращаю так же внезапно, как и начал. Что за смысл? Что это за фантазии нежили меня все эти годы… что я кем-то стану, что музыка приведет меня куда-то, к людям… в большой мир? Что это за Спаситель, притаившийся в колках и струнах «Фендер Телекастер»? Пора уже признаться — ничто из того, на что я надеялся, не сбылось и не сбудется. Музыка никогда не выведет меня за пределы маленьких загаженных баров и музыкальных кафе в южной Швеции, никогда не унесет меня за пределы, очерченные мечтой, — никогда. Так предопределено, так и будет, особенно теперь, когда я понял, что первично в музыке. Тишина.
Я сплю на веранде, прямо под открытым небом — сам не знаю, зачем, мне постелено в комнате. Может быть, это зависит от колдовского обаяния самого Иванова дня… Я неподвижно лежу в спальном мешке и смотрю на небо… облака похожи на гигантские морские существа, томительно медленно плывущие в мутной глубине ночи.
Запах цветов… когда-то я знал их все: душистый горошек, львиный зев, ядовитый бересклет… Но это было когда-то в древности, когда все еще было хорошо… Комар зудит где-то совсем близко; я закрываю спальный мешок на молнию и незаметно засыпаю.
В эту ночь он снова является мне, в неоспоримой ледяной реальности сна… или во сне реальности? Мы опять встречаемся на развилке дорог, на границе света и тьмы, сна и пробуждения.
На этот раз он одет по-иному… что это за одежда? Красивый национальный костюм саами, солдатский мундир? Рваные клоунские тряпки? На этот раз он, похоже, предусмотрел все, и мне от него не уйти.
— Йоран. Мы же должны обсудить контракт…
Его прозрачная голубоватая рука движется прямо у меня перед носом — вперед, назад, вперед, назад…
— Хороший контракт, не пожалеешь.
— Что такое? — спрашиваю я, не понимая, что это мой голос и мои слова.
— Хороший контракт.
Его белоснежная улыбка в полусвете сна… искусственные зубы, безупречная имитация человеческой внешности. Но за спиной-то, за спиной его совсем иное… за его спиной вечность, где нет ни Добра, ни Зла, только недоступная разуму пустота, отсутствие чего бы то ни было, бездна… абсолютная и неизмеримая бездна, без границ, которые могли бы помочь сравнить ее с чем-то, представить ее космическую глубину, ее пустоту, настолько совершенную, что само слово «пустота» теряет значение.
Ночь на Ивана Купала… в моем сне эта ночь не просто отрезок времени от вечера до утра, она вполне материальна, она волнами испарений поднимается от земли и медленно исчезает в холодном, похожем на полярное сияние свете над горизонтом, чьи острые ледяные лучи расходятся по всему небу. Он стоит передо мной с уже написанным контрактом, контуры его фигуры нечетки в уже начинающемся рассвете и тихом зеленом свечении фалькенбергского элеватора. Его образ начинает понемногу таять, мне очень не по себе от его приглашающей улыбки, от его бесплотной руки, качающейся перед глазами, как маятник. Все, что он хочет от меня, — чтобы я открылся ему, позволил проникнуть в мою душу: и все, и желанный контракт заключен. В этой реальности сна… или… никак не могу сообразить… или во сне реальности? — в этой странной реальности я, ослепленный и обессиленный его магией, становлюсь жертвой исполненного ясности и непередаваемого Зла сатанинского соблазна. И вот его рука уже во мне, я чувствую, как у меня загорается все внутри и медленно остывает, жжение сменяется чувством абсолютного равнодушия и осознанием бессмыслицы жизни. Вдруг я слышу смех в лесу; странный смех, полный непередаваемого ужаса. Кто это? Эстер? В ту секунду, когда я грубо повалил ее на пол в ее квартире? Или это мама? Ее молитва, ее предупреждение, чтобы я ни в коем случае не поддавался искушению? Теперь и сам дьявол смеется… прости меня, мама, но уже поздно, этот смех окончательно лишает меня рассудка, и я продаю свою душу. А что еще мне остается, мама, в этом мире, где даже тебя нет?…
Я просыпаюсь рано, на рассвете, совершенно обессиленным. Медленно вылезаю из мешка. Холодная роса покалывает ноги, как кристаллики льда. Где я? Совершенно чужое место, я его не узнаю. Тихо вхожу в дачу; здесь еще не выветрились ночные тени и запахи. Дверь в спальню приоткрыта. Я медленно приближаюсь… что я хочу узнать? Что-то, чего я не понимаю и, наверное, не хочу понять. Звуки, обрывки предложений, стоны… Я стою в сумраке, мне кажется, он борется с ней, как больные борются с болезнетворными демонами… Хоть бы он проткнул ее насквозь, хоть бы она лопнула, как огромный кровавый пузырь… Чем все это кончится?
Вот уже и осень, листья на сером асфальте, словно расплющенные при падении брызги расплавленной бронзы. Деревья, холодные, с обнажившимся переплетением ветвей, напоминают замерзшие фантастические скульптуры. Дни стали короче, небо по утрам синее, а по ночам угольно-черное, и на нем сияют теплые звезды, словно зажженные в том, другом мире специально для нас огоньки… их зажигают в том мире, где сейчас мама, зажигают для тех, кто пока еще жив.
Мне хорошо этой осенью; этот васильковый свет по утрам словно обещает перемены… Все меняется, все на свете обладает этим свойством, все меняется крошечными, незаметными глазу шажками, эти шажки словно кванты в потоке времени. А почему бы нет? Это были тяжкие годы; может быть, и впрямь настало время для перемен к лучшему? Мне хорошо; достаточно только посмотреть, как темнеет за окном небо, отдавая последнее осеннее тепло, почувствовать кожей робкую дрожь зажигающихся звезд…