Женщина-птица
Шрифт:
— Мы должны вернуться, — говорю я Майклу.
— О чем ты говоришь?
— Я забыла одну вещь там, где мы отдыхали. У колонки. Кольцо. Я получила его от мамы, когда мне исполнилось семь. Поторопись, пожалуйста.
— Ты не в своем уме.
Он очумело смотрит на меня, держа замасленные руки наотлет.
— Ты, черт меня побери, не в своем уме. Стоянка! Это же на север от Бордо, около двухсот километров, не меньше двух часов езды!
— Ну и что с того?! — кричу я. — Нам надо вернуться! Поехали!
Майкл качает головой.
— Ты определенно не в себе.
Отворачивается и продолжает копаться в моторе.
Боже, Боже мой! Кольцо! Я не имею права его потерять! Что тогда будет? Если я потеряю
— Майкл, я прошу тебя, — говорю я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Мы должны вернуться. Это очень серьезно, я не шучу.
— Оставь, я это уже слышал.
Его согнутая спина… Я хватаю его за пояс и пытаюсь поднять, и паника растет пропорционально его сопротивлению.
— Поехали, Майкл, поехали! Иначе она растворится!
Он снова поворачивается ко мне, берет за плечи и сильно встряхивает.
— Успокойся, Кристина! У тебя истерика.
— Ты что, не слышишь? — кричу я изо всех сил. — Проклятый кретин! Она растворится навсегда!
Он дает мне пощечину, чувство такое, словно к щеке приложили раскаленный камень… и я уже ничего не хочу. Меня вдруг охватывает свинцовая усталость, голова становится тяжелой… он подхватывает меня, но мне уже все равно. Я ничего больше не хочу, не хочу кольца, не хочу маму, не хочу Майкла… и чувство это будет расти, пока не охватит все, что существует на этой земле.
Время идет быстро и волочит меня за собой… я часто задумываюсь, отчего это происходит, откуда эти бесцельные передвижения, блуждания в моем личном эфире, там, где не существует никаких карт, и никогда, скорее всего, не будет… Я не была в Швеции с той весны, когда умерла мама, но тогда я еще была нужна там — как плакальщица и утешительница… С тех пор прошло три года; этот период надо было бы обозначить не в годах, а в столетиях. Что заставляет меня избегать Швецию? Это моя страна, там моя семья. Насколько я себя помню, страсть к передвижениям, к путешествиям всегда сидела в моей душе, как опухоль. Тоска по дальним мирам, желание быть и там и тут в одно и то же время. Что увело меня из дома? Неудовлетворенность… или, скорее всего, мечта испытать все и ничего… а это уже почти символ вечной жизни. Три года… как они там? Папины виски, наверное, стали белыми, как снег. У Йорана, должно быть, борода растет так быстро, что он бреется теперь каждый день. Их голоса… как они звучат теперь? В памяти я слышу их все отдаленнее, все слабее и, кажется, радуюсь этому. Может быть, я хочу испытать вечную жизнь за их счет, и мое существование, само мое присутствие в жизни требует их отсутствия?
Иногда я посылаю им открытки с адресом до востребования. Брат всегда отвечает не позже, чем через пару недель — он пишет письма на красивой, пастельного цвета бумаге. Я всегда вожу их с собой и перечитываю время от времени. Он рассказывает о жизни в Фалькенберге, о том, как разорилась папина букинистическая фирма, об угрозе распродажи имущества за долги, о том, как они тоскуют по маме… настолько тоскуют, что даже папино банкротство и долги кажутся банальностью. Мой брат пишет письма… он рассказывает об охоте на убийцу Улафа Пальме, о фантомных портретах, о следователе по имени Хольмер… о своей работе в «Музыке Свенссона», о хозяине магазина, Свенссоне, который даже и сам утверждает, что он сумасшедший. Мой брат оправдывается, что до сих пор живет с отцом, хотя ему уже скоро двадцать пять, он пишет о своем пацифизме, как ему в конце концов удалось избежать службы в армии с помощью врачебного заключения — что-то у него там со спиной. Мой брат пишет о своей любимой музыке, о группе, которая по-прежнему сидит на жопе в Фалькенберге и ждет, пока на голову не упадет, как манна небесная, какой-нибудь контракт со звукозаписывающей фирмой.
Это вечное движение, из одной занюханной гостиницы в другую, из одного города Европы в другой… Майкл глотает огонь и жонглирует, а я со шляпой проталкиваюсь сквозь публику, сквозь озера горя и счастья, молчания и звука, зла и добра, сквозь все, что таится в человеческой крови… Что я делаю? Что я делала все эти годы после маминой смерти? Вряд ли я могу ответить на этот вопрос… Оплакивала свою мамочку, сказал бы Майкл, но даже он знает, что это если и правда, то далеко не вся. Конечно, я оплакиваю маму, я изо всех сил стараюсь забыть и ее, и все остальное. Я даже знаю, каким способом я этого достигну. В один прекрасный день я все забуду, все яды памяти исчезнут из моей крови, и я добавлю в капельницу немного счастья.
Мы задерживаемся в Мадриде на неделю. Майклу никак не удается выгодно сплавить каннабис, и он вынужден глотать огонь на Плаза Ана. Я стою чуть поодаль у въезда в подземный гараж, на мне смокинг и сливового цвета цилиндр. Когда набирается достаточно народу, я начинаю собирать деньги в шляпу: «Монетку огнеглотателю! Песеты огнеглотателю! Мы принимаем любую валюту: испанские песеты, немецкие марки, французские франки, американские доллары, а также дорожные чеки и кредитные карточки!» Это уже шоу, думаю я, мы в масках, комедиа дель арте. Майкл — король улицы, он такой же, как был тогда, когда мы встретились четыре года назад. На нем потертый фрак, длинные волосы собраны узлом на затылке. «О!» — восклицает он, полощет рот бензином, подносит театральным жестом зажженный факел к губам и дует на него. «Ах!» — выдыхает публика, когда огромный сноп огня выстреливает в воздух. Майкл закрывает глаза, он предельно собран, все новые и новые красно-голубые языки пламени вылетают у него изо рта, словно молнии, направленные в самое сердце города.
Мы даем сразу два представления по двадцать минут, потом идем домой с полными карманами мелочи. Домой — значит в Калле Магдалена, постоялый двор «Флора», второй этаж, номер на двоих с видом на загаженный задний двор, тысяча песет за ночь.
Мы идем по древним переулкам Мадрида и держим друг друга за руки — не из любви, а по старой привычке.
— Придется взять курево назад в Париж, — говорит Майкл.
— Почему?
— Потому что здесь нет возможности его прилично загнать.
— Почему?
— Ты же слышала, что я сказал.
— Да, но почему нет возможности?
— Отвяжись, Кристина, не начинай все сначала.
Мы разнимаем руки и идем, не говоря ни слова. Только тяжесть и магнетизм тишины спасают нас от окончательного исчезновения.
В тот же вечер я подхожу к зеркалу. Кого я там вижу? Кристину? Мамину дочку? Нет, в зеркальном отражении я вижу маму, она поднимает руку, чтобы дать мне пощечину. Наверное, это один из признаков старения — видеть в собственном отражении мать.
— Я, наверное, уеду в Штаты, — говорит Майкл.
Я молча отхожу к окну. Отсюда виден задний двор — переполненные мусорные баки, яркие кусты бугенвилля… Майкл. Он уезжает, оставляет меня, мне это не раз уже снилось. Я улыбаюсь — какая разница? Уезжает. Все равно ничего не осталось. Майкл деградирует, как и все деградирует на этой земле. Нас выбросили из комнаты в Бельвиле. Он уже не в состоянии работать, как прежде. Он курит марихуану и глотает спид [38] . Возможно, оплакивает ушедшую любовь и нерожденного ребенка. Он деградирует, и что за разница, уедет он или останется?
38
Спид (speed) — амфетамин.