Женщина в Гражданской войне(Эпизоды борьбы на Северном Кавказе в 1917-1920 гг.)
Шрифт:
— Вот и место казни, — снова сказала она. — Как хорошо кругом. Горы совсем синие. И сколько народу… Вам не хотелось бы сейчас проехаться верхом? Так быстро, чтобы дух захватило.
Корнет снова ничего не ответил.
Вокруг белой виселицы из свежевыструганных столбов толпился народ.
Ксению поставили на высокий помост. К ней подошел начальник пункта и приколол к груди большой белый лист с крупными темными буквами.
Она читала с удивлением: «Ксения Ге повешена за то, что была коммунисткой!»
Кругом
Ксения заметила, как стражник забросил конец веревки через перекладину.
Значит, приговора не будут читать. А она думала, что у нее есть еще несколько минут, в которые она сможет многое обдумать…
Она огляделась кругом.
Хотелось на всю жизнь запомнить эти синие горы, голубое безоблачное небо, уходящий вдаль бесконечный простор, без конца полной грудью вдыхать свежий, ласкающий воздух.
«На всю жизнь? — вдруг про себя усмехнулась она. — Ведь ее осталось только лишь на несколько минут. А потом жизнь пойдет обычным путем, так же будут любить и ненавидеть люди, бороться и страдать… Так же каждое утро будет всходить солнце и в тихие вечера прятаться за темнеющие горы, а ее, Ксении Ге, уже не будет в живых. „Солнце еще не успеет взойти, как вы будете уже далеко отсюда“», — вспомнила она слова доктора.
Кругом стояла тишина. Сотни глаз были устремлены к белой виселице; казалось, никто не дышал.
— Пожалуйста! — разбил тишину резкий голос начальника пункта.
Ксения вспомнила Александра, каким видела его в последний раз живым, мысленно улыбнулась ребенку.
Потом подошла к петле, взяла ее в руки и, закинув над головой, громко и отчетливо сказала:
— Я умираю за ту великую идею, которую когда-нибудь поймете и вы!
Каждое слово далеко разносилось в застывшей тишине.
— Не разговаривать! — истерически закричал начальник пункта.
Ксения резко откинула назад голову.
— Я не разговариваю, — отчетливо сказала она, — я только умираю за ту великую идею, которую когда-нибудь поймете и вы! — еще медленнее и тверже повторила она.
Стражник бросился к ней, но Ксения оттолкнула его и сама надела петлю на шею.
Резкий удар выбил скамью из-под ее ног.
Три дня налетавший ветер на горе качал обезображенное женское тело.
На четвертую ночь рабочие, подпоив охрану, выкрали холодный труп.
Где похоронили Ксению Ге — контрразведка ни от кого не могла узнать.
А. Ряженцева
В ЛАПАХ ШКУРО
Я родилась в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году в деревушке Чернышовка Рязанской губернии. Отец крестьянин, работал штукатуром.
В детстве меня никто не ласкал и не жалел. Бабушка часто говорила:
— Умерла бы ты поскорее!
Двенадцати лет я пошла в ученье к одной мастерице. Очень мне хотелось учиться. И не только ремеслу. Пятнадцати лет я уже была мастерицей. Тайком от хозяйки училась в воскресной школе. Хозяйка узнала об этом и задала мне порку, отобрала все мои книги и строго-настрого приказала «бросить это дело».
Вот я и осталась только с тем, что год обучалась в деревне и немного в воскресной школе. Правда, читала я много: почти все произведения классиков перечитала.
Позднее меня отдали в портнихи. Мать ходила со мной по мастерским, и меня нигде не брали — ростом я была маленькая. Прошли, помню, весь Ростов — никто не берет. И пока идем мы от одной мастерской до другой, я все плачу — так мне горько было. Приходишь, а хозяйка говорит:
— Мне нужна ученица, у меня ребенок; надо же и его поняньчить. А ну, подними ведро с помоями.
А у меня сил нет поднять ведро.
Шестнадцати лет меня выдали замуж. Еще мне не было и семнадцати, а я была уже матерью. Муж мой был рабочий-столяр. Года два жили хоть и бедно, но, можно сказать, хорошо. Я старалась тоже прирабатывать немножко. Пошли дети. Родила двенадцать, а осталось всего шесть. Остальные умерли.
Муж стал пьянствовать. Начались побои и скандалы — тяжелая, горькая жизнь.
В четырнадцатом году забрали мужа на войну.
С первого дня революции я стала принимать активное участие в революционном движении.
Помню свое первое выступление в Кисловодске на многолюдном митинге.
Март семнадцатого года. Я стою на трибуне в Кисловодском курзале.
— Отец мой пил горькую, муж мой пьет еще горше. А мало ли таких, как я? — кричу я толпе. — Водка — наше горе. А у нас на каждом углу царские монопольки водкой торговали, народ спаивали. Тут и не захочешь, да пить станешь.
По рядам пробегает шум одобрения.
— Дети наши растут, как дурная трава. Всякий их давит и топчет. Богатеи своим детям конфеты приносят, а мы для своих ребят подзатыльники припасаем. Кто о наших детях позаботится? Никто!
— Растут, как свиньи, — выкрикивает кто-то в толпе.
— А мрут, как мухи, — добавляет другой.
— О детях должны заботиться родители, — солидно говорит человек в шляпе.
— Родители, обращаюсь я к нему. — А что я могу дать моим детям?
— Работать надо, — строго отвечает человек в шляпе.
— А разве мы не работаем? Кто же тогда работает, если не мы?
Раздаются аплодисменты, крики, смех. Поощренная одобрением аудитории, продолжаю:
— Богатеи из нас соки жмут, а попы в это время нам зубы заговаривают. Правой рукой они на бога перстами указывают, а левой норовят к нам в карман залезть.