Женщина в гриме
Шрифт:
К своему собственному величайшему удивлению, Эдма, привычная к подобного рода любовной чехарде, испытывала некое презрение или даже отвращение к Эрику Летюийе. Чарли испытывал, по-видимому, то же самое, потому что, подобно Эдме, казалось, не замечал присутствия великолепного викинга.
– А что, если нам принять еще по стаканчику? – спросил он явно колеблющуюся Дориаччи.
Напряжение, царящее за этим ночным застольем, стало почти осязаемым. Однако Андреа, которому на все это было наплевать и который мечтал лишь о том, как бы продолжить свои любовные поползновения, нетерпеливо пробормотал, что уже поздно, и это тотчас же побудило Дориаччи принять решение: она уселась, вытянула ноги и повелительным голосом потребовала от своего кавалера, чтобы тот принес ей лимонад. Эдма и Чарли вздохнули.
– А мы вас везде искали, – проговорила Эдма проникновенным голосом, который считала непринужденно-светским, в надежде придать их бесплодным блужданиям по острову в тщетной попытке напасть на след ничего не значащий характер.
– Ага…
– Мы случайно заблудились, – проговорила Ольга нейтральным, бесцветным тоном, в котором прозвучало столько безразличия, что Эдма едва подавила страстное желание влепить этой злой и вздорной бабенке полновесную пощечину, а потом еще одну.
И, повернувшись в сторону, она перехватила взгляд Дориаччи, в котором прочитала точно такое же желание, точно так же взятое под контроль, и внезапно ощутила прилив уважения к Диве. По крайней мере, уж она-то держит себя правильно: ей хочется молодой плоти, и она ее имеет, не привлекая к этому внимания и не кривляясь; и вот она, развалившись в кресле, пресыщенная, довольная жизнью, с приветливым, умиротворенным выражением лица, выглядит раз в десять моложе и наивнее в свои пятьдесят пять лет, чем малышка Ольга в свои двадцать шесть, которыми она так гордится и благодаря которым – словно это ее добродетель! – сумела заграбастать бедолагу Симона.
– А Жюльен Пейра не был с вами? – вдруг подозрительно спросил Эрик. («Причем совершенно неожиданно», – отметила Эдма.) – На Капри я его не видел, а мне казалось, он намерен вас сопровождать? – требовательным тоном обратился он к Эдме, не отводя от нее глаз, та же не удостоила его ответом. – Я ведь полагал, что он будет вас сопровождать? – повторил он уже с вызовом, и обеспокоенный Чарли вынужден был вмешаться.
– Вовсе нет, – проговорил он, – кавалерами Эдмы были мы с Симоном… Эдмы… я хотел сказать, мадам Боте-Лебреш, – поспешно поправился он.
– Зовите меня Эдма, – произнесла она усталым голосом, – по крайней мере, тогда, когда здесь нет месье Боте-Лебреша, – насмешливо добавила она.
И расхохоталась. Чарли тотчас же заржал, но далеко не в унисон.
– Значит, Пейра оставался на судне, – пробормотал Эрик.
– Должно быть, держался подле Кройце, – услужливо проговорил Чарли.
– Ну вряд ли это доставило ему большое удовольствие, – заявила Эдма.
И в первый раз за все это время она бросила на Эрика пронзительный взгляд, поглядев ему прямо в глаза, взгляд, преисполненный ликования. Значит, в довершение ко всему, этот дурень Летюийе ревнует свою жену! Тем не менее, подумавши, она решила, что между очаровательным Пейра и очаровательной Клариссой и впрямь что-то происходит. Пусть даже пока ничего не заметно, но, в конце концов, что-нибудь да проявится… Эдму поразило, что она не додумалась до этого раньше! Эрик какое-то время выдерживал ее взгляд, причем в его глазах проскользнуло нечто, напоминающее ненависть, потом заморгал и резко поднялся.
– Я еще вернусь, – произнес он, и никто не понял, что он имеет в виду.
И, широко шагая, он покинул компанию. Очень скоро в поле зрения осталось лишь белое пятно свитера, да и то пропало на палубе.
Симон Бежар обернулся назад. Казалось, он плывет к другим берегам, на самом же деле он плавал между двумя порциями водки, с одной стороны, и двумя возможностями выбора, с другой. Первое: встать, придать лицу энергичное выражение и, схватив Ольгу за руку, потащить ее в каюту. Таково решение номер один, характерное для так называемых «мужественных» кинорежиссеров. Второе: напустить на себя безразличный вид, предложить сыграть в джин-рамми (почему бы и нет?) и поговорить о чем-нибудь другом. Таково решение номер два, характерное для так называемых кинорежиссеров-«модернистов». Для самого же Симона решение, которое он должен будет воплотить в сценарии собственной жизни, пока что заключалось в сидении в своем покойном кресле. Под сенью Эдмы и Чарли, под сенью бутылки водки, еще далеко не пустой, под сенью возможного опьянения, которое наступит ранним утром, когда поднимется на небосвод южное солнце. Он бы не хотел, он бы не смог бросить вызов Ольге один на один в прямоугольной комнатенке с одним иллюминатором, в этой маленькой роскошной каюте, где с самого момента отплытия он чувствовал себя так неуютно. Ибо это означало бы устроить сцену и услышать друг от друга жестокие слова (которые он считал жестокими) или даже не задавать вопросов, ни о чем не спрашивать и столкнуться с тактикой молчаливого презрения, растущего и несправедливого. В конечном итоге он оказался бы в положении обманутого и был бы практически обязан принять любые отговорки… Вот до чего он дошел! И вынужден был с ужасом дать себе в этом отчет. Ибо оба прочих решения, «нормальных», а именно: задать этой девке хорошую трепку, выжать из нее извинения и обещания или просто-напросто ссадить ее с судна, а то и сойти самому в ближайшем порту захода и на этом кончить дело, – оба этих решения, единственно «приемлемых» для мужчины, были для него невозможными. Его пугала сама мысль о продолжении круиза без Ольги, он знал, что в таком случае ему будет не хватать ее «конского хвоста», ее стройного, загорелого тела, ее резких жестов, ее хорошо поставленного голоса, ее энергии
Кларисса спала. Эрик тихо вошел в спальню с суровым выражением лица, одержимый слепой яростью, направленной неведомо против кого, бешенством, не имеющим никакой связи с короткой, но утомительной интермедией с Ольгой, имевшей место этим вечером. Он вроде должен был бы гордиться столь удачно проведенным вечером, но тем не менее его донимало смутное ощущение того, что его надули. Но кто именно надул? Он бы предпочел, чтобы это оказалась его уснувшая жена, которую он намеревался застать при компрометирующих обстоятельствах, когда спешил в каюту: он бы предпочел обнаружить ее в объятиях этого Пейра и получить предлог ее ударить, оскорбить, заставить заплатить за эти бездарно проведенные три часа, заставить заплатить за похотливую обстановку в такси с этой девкой, вышедшей на охоту, заставить заплатить за вульгарную толпу на этой Пьяцетте, за понимающую улыбку швейцара в отеле и его снисходительную угодливость, заставить заплатить за прикосновение этого чужого тела к его телу, за крики и содрогания наслаждения, симулируемые этой маленькой дебилкой, очутившейся в его объятиях, заставить заплатить за это никак не кончавшееся кьянти, похожее на сироп, которое он вынужден был выпить потом, чтобы отметить свершившееся. С одной стороны, ему бы хотелось обнаружить жену в объятиях этого Пейра, с другой стороны, он бы этого не перенес. Эрик неподвижно стоял перед кушеткой, где спала Кларисса. Он видел лишь рыжеватые волосы, разметавшиеся на подушке, скрывающие лицо, которого он больше никогда не увидит. Она от него ускользнула, и он не знает, ни отчего, ни почему он в этом уверен. И тотчас же он отбросил от себя эту мысль, он отверг ее, как плод фантазии, как бессмыслицу, как нечто совершенно невозможное. Вот его жена, Кларисса, которая уже давно отдалась на его милость, и это не переменится, пока он жив.
Он резко повернулся на носках и вышел, захлопнув дверь. Ведь когда он вернется, Кларисса уже встанет и увидит на его лице следы любовных развлечений с Ольгой. Ему показалось, что у ложа жены он провел не более минуты, однако, вернувшись на палубу, обнаружил, что там пусто. Увидел он одного лишь Элледока, затянутого в темно-синий блейзер и с торжественным видом вытравливающего цепь сходней. Капитан повернулся к нему с довольным лицом.
– Все вернулись на борт, – констатировал он. – Мы отплываем.
И он бросил убийственный взор на Капри и его огни, на это гнездилище порока, что при других обстоятельствах, возможно, вызвало бы у Эрика улыбку.
Увы, Арман Боте-Лебреш еще бодрствовал, когда Эдма вернулась в супружескую каюту. Обычно он не засыпал до пяти часов утра, а вставал в девять, свеженький, каким только может быть юный, очень юный старичок. Он окинул холодным взглядом Эдму, растрепанную и, как показалось Арману, не вполне трезвую, он же терпеть не мог женщин в подобном состоянии вообще и свою жену в частности. Но не его укоряющий взгляд привлек внимание Эдмы, а, как это ни странно, его туловище. На Армане Боте-Лебреше красовалась полосатая шелковая пижама, купленная у Шарве, косой ворот которой был великоват, отчего Арман больше, чем обычно, напоминал ощипанную птицу. Отдельные седые, пушистые волоски на груди, забытые по недосмотру природой, вдруг показались Эдме буквально непристойными, и она машинально приблизилась к нему. И хотя по установившимся правилам, когда он ложился, то становился неприкасаемым, Эдма натянула ему воротник на горло и похлопала по плечу. Арман бросил на нее раздраженный взгляд.
– Прошу прощения, – процедила она сквозь зубы (правда, она не знала, за что ей следует просить прощения, однако чувствовала себя в чем-то виноватой). – Вы не спите? – осведомилась она.
– Нет. А что, у меня вид спящего?
«Идиотский вопрос, идиотский ответ», – со злостью подумал Арман. Сам он не понимал, почему жест Эдмы до такой степени вывел его из себя. На самом деле они оба удивились бы, если бы кто-нибудь им объяснил, что в основе этого бессмысленного раздражения и последовавших за ним столь же бессмысленных угрызений совести лежит нарушение правила тысячелетней давности не трогать спящего кота. Ожидая ее, Арман пришел в дурное расположение духа, вот и все, подумала Эдма, усаживаясь на кушетку с опущенными руками. Этот вечер оказался дьявольски утомительным.