Женщина в гриме
Шрифт:
Так, она находила Гитлера «довольно отвратительной личностью», а Шекспира «почти гениальным» и т. д. Как бы то ни было, ее «все внутри почти что переворачивается» показалось Симону слишком слабым.
– Я еще никогда не видал такого моря!.. – воскликнул он. – Оно похоже на шикарную девку!
Эдма осеклась; однако море и правда застыло в своих одеяниях подобно куртизанке: от иссиня-черного до линяло-голубого, от огненно-пурпурного до бесстыдно-розового, от цвета угля до серо-стального, оно раскинулось в многоцветном единообразии, в нарциссическом самолюбовании, а его жирная, лоснящаяся, серебристая поверхность не отражала ничего.
– Симон, как вы находите Пьяцетту?
– Я ничего не вижу! – рявкнул он. Ибо ярко освещенная Пьяцетта была переполнена шортами, «кодаками», рюкзаками, среди которых не просматривались ни Ольга, ни Эрик.
– Они, должно быть, в «Квисисане»; это единственный спокойный бар, он при отеле. Пошли. Симон,
Но их не оказалось ни в «Квисисане», ни во «Втором номере», ни в «Пациелле», ни «где бы то ни было», как отметил Симон с нарастающим раздражением, мало-помалу переходившим в разочарование, а потом и в горечь. Он мечтал посмотреть Капри вместе с Ольгой, объединить грезы детства с реальностью зрелого возраста. Ему становилось все более грустно, тем более что Эдма и Чарли, поначалу излучавшие оптимизм и старавшиеся его успокоить, мало-помалу перешли на сочувственный тон и все громче смеялись над его шуточками, которых, однако, становилось все меньше и меньше, к тому же они делались все менее остроумными.
– Они, скорее всего, вернулись на борт, – высказала предположение Эдма, выйдя из шестого по счету ночного заведения и присев на низенькую ограду, поскольку чувствовала тяжесть в ногах. – Я вся разбита… – проговорила она. – Нам тоже стоило бы вернуться. Они, вероятно, уже поджидают нас.
– Бедненькие!.. Они, должно быть, на нас сердятся! – со злостью заявил Симон. – Нам, вероятно, следует перед ними извиниться! Я, кстати, тоже весь разбит, – добавил он, усаживаясь рядом с Эдмой.
– Хочу посмотреть, где тут поблизости можно выпить, – предложил Чарли, для которого утешать ближнего не означало утешиться самому, ибо он не обнаружил ни малейших следов Андреа, несмотря на откровенные расспросы. Ведь ни красота молодого человека, ни то, что он сопровождал Дориаччи, не могло остаться незамеченным… Отправившись на поиски выпивки, он вознамерился заодно порасспросить Пабло, бармена из «Второго номера», который был в курсе всего происходящего на Капри.
И Чарли утомился, слегка пританцовывая, что не соответствовало ни его возрасту, ни выражению его лица, на котором не было и следов веселья, и Эдма прекрасно понимала, отчего.
– Ах, до чего же странны празднества на Капри в обществе двух разбитых сердец!..
Эдма лишний раз порадовалась своему добровольному целомудрию… Ну, в конце концов, если не добровольному, то, во всяком случае, сознательному.
Эрик заплатил за такси, и они с Ольгой, не сговариваясь, углубились в узенькие улочки острова. Тут было прелестное местечко, припоминал Эрик, выходящее на море и в двух шагах от «Квисисаны». Он зашел в это заведение на секунду, поболтал со швейцаром, а затем вернулся к Ольге с отсутствующим видом. Несмотря на постоянно культивируемое хамство, Эрик полагал, что необходима некая сентиментальная преамбула, что было бы неприлично, не говоря ни слова, затащить юную актрису в койку. Юная актриса, в свою очередь, размышляла следующим образом: «Это до такой степени трогательно, Фернанда, видеть этого мужчину, обычно столь уверенного в себе и в своем успехе у женщин, увидеть, как он вертится вокруг да около, чтоб признаться мне в очень простой вещи: в своем желании… А ведь это мужчина, принадлежащий к тому прелестнейшему поколению (в конце концов, наиболее мужественному из всех прочих), которое считает само собой разумеющимся овладеть телом женщины в тот самый миг, когда она понравится. Мы болтали о банальных вещах минут десять на террасе, прежде чем он решился… Представляешь себе? Я заливалась слезами…»
На самом деле Ольга, привыкшая к более откровенным нравам, тем более в кинематографической среде, где откровенно гетеросексуальные отношения воспринимались как редкость, поначалу опасалась, не импотент ли Эрик. Затем, когда он обратился к ней деланно-проникновенным тоном: «Я вас хочу», голосом, который, как ей показалось, вибрировал от желания, несмотря на всю свою барственность, она ответила ему, вопреки собственным намерениям, с некоторой долей иронии: «Вы уже потеряли впустую десять минут». Через час она была бы вправе счесть, что впустую потеряно и это время, поскольку Эрик оказался торопливым, грубым и раздражительным, во всяком случае, он почти не позаботился о том, чтобы она тоже получила удовольствие. Если бы он не был главным редактором «Форума», она бы его отчитала самым тривиальным образом, но окружавший его ореол заставил ее восхищаться его силой и трогательной поспешностью. Эрик же оделся за две минуты, довольный тем, что без труда добился успеха, и уже размышлял, осмотрительно ли ведет себя Кларисса. Однако по пути к порту Ольга остановила его, положив руку на плечо. Он ошеломленно повернулся к ней.
– Что такое?
Ольга захлопала ресницами, опустила глаза и промурлыкала:
– Это было божественно, Эрик… По-настоящему божественно…
– Значит, следует повторить, – галантно заявил он, однако
Они занимались любовью в темноте, и Эрик не в состоянии был бы сказать, как она сложена. Ольга сочла своим долгом настоять на том, чтобы он предложил ей на террасе отеля бутылку кьянти.
Андреа представлял себе, как он будет с энтузиазмом танцевать танго или джерк в ночных заведениях, а очутился в абсолютно уединенной бухточке, где внизу шелестело море, теплое и прозрачное в ночи. «Надо пойти искупаться», – сказала ему Дориаччи, и он, пораженный, наблюдал, как она снимает с себя обувь, платье и распускает волосы. Он увидел ее пышное, расплывшееся тело, похожее в темноте на белое пятно, услышал, как она погрузилась в море. Он даже представить себе не мог, какой жизненной силой обладает эта женщина, коль скоро она оказалась способна выставить себя обнаженной, пусть даже в ночной темноте, перед человеком, способным, как она считала, взглянуть на нее критически. Однако на самом деле он не был на это способен: даже если бы ее вес вдвое превышал нынешний, даже если бы она была до предела тощей, для Андреа это не имело бы никакого значения. Уже в течение трех дней он все глубже проникался чувством, более всего походившим на благоговение, чувством – и он отдавал себе в этом отчет, – никак не свидетельствовавшим о его мужественности. Макияж, одежда, осанка Дориаччи пока что внушали ему лишь почтительный страх, зато теперь, когда она, делая неловкие движения, вошла в воду, когда на ее мраморное лицо налипли мокрые волосы, а звонкий голос осип от холода, на место благоговейного ужаса пришел инстинкт защитника. Андреа разделся, направился в море и, добравшись до Дориаччи, взял ее за руки и решительно вывел ее на пляж, словно наглый солдафон, каким он вовсе и не пытался быть последние сутки. Они долго лежали рядом на песке, чувствуя себя великолепно, несмотря на холод и неприятные ощущения от песчинок и несмотря на охватившую их дрожь, заставившую их прижаться друг к другу точно школьников.
– Ты ведь, правда, создана для этого? – спросил он тихим голосом.
– Создана для чего?
Она с улыбкой повернулась к нему, и он разглядел сверкание ее зубов, очертания ее головы и плеч на фоне ясного неба.
– Создана для того, чтобы распускать волосы, – проговорил он.
Она покачала головой:
– Я не создана ни для чего иного, – заявила она, – кроме пения: я никогда не соглашалась с тем, что создана ради чего-то еще.
– И со мной точно так же, – наивно высказался Андреа. – Ты не представляешь себе, как мне бывает стыдно…
– Какие же вы, мужчины, дураки, – подытожила Дориаччи, прикурила сигарету и вложила спутнику в рот. – Вот вы все знаете про любовь… А скажи-ка, что такое, по-твоему, для нас, женщин, хороший любовник?
– Не знаю, – ответил заинтригованный Андреа.
– Это мужчина, который считает нас хорошими любовницами, вот и все. И у которого то же настроение, что и у нас, когда мы вместе занимаемся любовью: грустное, когда нам грустно, веселое, когда нам весело, и никак иначе. Мастера техники – это легенда, – уверенно продолжала она. – Да, кто тебя просветил по поводу женщин?
– Мать и тетки, – заявил Андреа.
Тут Дориаччи зашлась в смехе, а затем стала слушать внимательно, даже с неким подобием материнской нежности, рассказ Андреа о своем странном детстве. Однако, несмотря на все его уговоры, она наотрез отказалась рассказывать о своем. «Она любит, когда ей изливают душу, но не любит изливать свою», – меланхолично подумал Андреа, однако меланхолия эта была не настолько сильна, чтобы омрачить его счастье и охватившее его торжество.
На трапе они наткнулись на Ольгу с Эриком. Близились заря в небесах и выпивка на палубе, где всех их поджидали Эдма, Симон и Чарли.
Четверка вновь прибывших проследовала к креслам-качалкам. Дориаччи и Андреа были явно довольны друг другом, она, правда, высвободила свою руку из-под его руки, но сделала это с той естественностью, на которую приятно было смотреть и которая, как ни странно, лишь подчеркнула виновность другой пары. Холодная натянутость Эрика не мешала обратить внимание на праведное покорно-девственное выражение, надетое на лицо Ольги, точно вуаль; это притворно-ангельское выражение лица служило оскорбительным в своей ясности признанием. По крайней мере, именно так восприняли его Чарли и Эдма и резко опустили глаза, словно опасаясь, что Симон прочтет отражение этой уверенности у них во взоре и вынужден будет отреагировать. Однако Симон слишком много выпил, слишком сильно захмелел, и потому признание, сколь бы откровенным оно ни было, показалось ему невольным. Такие вещи решаются с глазу на глаз, и, более того, он вовсе не был уверен, что у него хватит на это смелости. Он уже почувствовал себя виновным в том, что «знал». Ольга сидела подле него с легкой, лживой улыбкой на устах, а Эрик, явно сделав усилие над собой, устроился рядом с Эдмой, которая на него даже не посмотрела.