Женщины у колодца
Шрифт:
Петра потупилась и ничего не ответила.
— Не все могут иметь небесно-голубые глаза, о, нет! — продолжал он шутить. Потом вдруг заговорил серьёзно: — У меня нет никакого места для твоего мужа, слышишь? Попробуй у Грюце-Ольсена!
И Петра опять ушла от него с пустыми руками. Дома её ждали семья и нужда. Временами она плакала и жалела сама себя. Но она была слишком молода и слишком здорова и потому не могла уж так предаваться отчаянию. Нередко она стояла в дверях своего дома, смеялась и болтала с проходившими мимо. Во всяком случае, всё это не глубоко затрагивало её.
Время проходило, и оба сына Оливера уже были в школе. Франк был одарён
Семья Оливера, таким образом, влачила своё существование. Иногда бабушка снова отправлялась странствовать и приносила домой разные хорошие вещи: картофель, сало, муку и сыр. Часто только ей одной семья Оливера была обязана тем, что можно было кое-что сварить на обед. Но Оливер всё же чувствовал себя хуже всех. Болезнь его не проходила. Он занялся рыбной ловлей, но лишь на короткое время, да и то потому только, что достал для себя новую лодку. Видите ли, он нашёл эту лодку в море во время одной из своих поездок! Вероятно, её оторвало и унесло волнами, быть может, издалека, может быть даже из-за границы. Конечно, Оливер должен был бы заявить о своей находке, однако, он этого не сделал, оставил лодку у себя и только! Никто не поставил ему этого в вину. Ведь калека нуждался же в хорошей лодке! Он мог утонуть когда-нибудь в своей прежней полуразвалившейся лодке. Сначала Оливер хотел было продать лодку, но город не допустил этого. «Нет! Если уж ты нашёл эту лодку, то должен оставить её у себя», — говорили ему. И вот он стал ездить в ней на рыбную ловлю в свои свободные часы.
Свободные часы? Их было немного у него. Его болезненное состояние удерживало его на берегу, удерживало дома. У Петры снова явилось лёгкое отвращение к кофе, а между тем он просто изнемогал от своей постоянной бдительности. В течение целых месяцев он подстерегал Петру на всех углах улиц, на всех закоулках, подслушивал и подсматривал. Он был плохо одет, плохо питался и всё-таки ревность заставляла его часами простаивать на холоде с бьющимся сердцем, и ветер развевал его пустую штанину, точно флаг, обёртывающийся вокруг палки. Он испытывал адские мучения и не был спокоен ни днём, ни ночью. Но что же он мог сделать? Не лучше ли было предоставить ей бегать и запереть дом на ключ? Её наглость была безгранична. Она смотрит на него невинными глазами и проходит мимо, как ни в чём не бывало! Он ждёт её с одной стороны, а она приходит с другой, напевая песенку, как будто нет ничего такого, что могло бы угнетать её. О чём она думает? Отчего она улыбается и раскачивает бёдра на ходу?
— Зачем ты тут стоишь и подсматриваешь? — спрашивает она, нисколько не смущаясь.
— Откуда ты? Ведь уже ночь!
— Разве я не была у консула? А что это у тебя в руке? Нож?
— Ты же видишь сама!
— Зачем же ты стоишь тут с ножом в руках?
— Он мне был нужен там, на валу.
— Пустое. Но ты думал, что можешь напугать
Петра была спокойна. Он был труслив и противен ей. Он ничего не стоил в её глазах, и она презирает его!
Она прошла вперёд, он вслед за нею. Но она остановилась на минуту в сенях, чтобы пристыдить его, показать ему, что она, ночная странница, всё-таки остаётся порядочной женщиной и на неё можно положиться. Именно она заперла двери дома за собой и за ним!
— Ты хочешь запереть? Но ведь Абель ещё не вернулся? — говорит Оливер.
— Если он не вернулся, то пусть ночует на улице! — спокойно отвечает она.
— Он не должен ночевать на улице! — крикнул Оливер.
Внезапная ярость овладела им, и он с силой отбросил к стене Петру.
— Отчего ты не убьёшь меня сразу? — воскликнула она с негодованием.
Они начали осыпать друг друга бранью. Старуха мать, лежавшая в комнате с детьми, приподнялась на локти на кровати и стала прислушиваться. Такая ссора не была новостью для неё. Однако Оливер на мгновение забыл свою ревность. Он был доволен, что показал свою силу, как мужчина. Пусть она знает!
Ночная стычка между родителями оказалась на руку Абелю. Он мог в то время как, они переругивались, незаметно проскользнуть в комнату, и никто не сделал ему ни одного замечания, когда он ложился в постель.
IX
Что может быть тяжелее и мучительнее того напряжённого состояния, в котором находился Оливер? Он ходил по улице, мимо окон своего дома, но не мог ничего увидеть, потому что окна его комнаты были завешаны юбками и передниками. Наконец, он увидал свою мать, и она сказала ему:
— Опять девочка!
Ах, не всё ли ему равно! Но он её расспрашивает, чтобы услышать от неё ещё что-нибудь.
— Девочка? А члены у неё прямые?
— Да. Я не заметила ничего особенного.
— У неё обе ноги?
— Да.
— Ну, так мы должны радоваться. Не легко ведь жить с деревянной ногой! А что, она открывала глаза?
— Что такое ты говоришь?
— Я спрашиваю просто так. Отчего она не кричит? Ведь она же, не мертворождённая? Могу я на неё взглянуть?
— Она спит теперь.
Оливер только к вечеру мог, наконец, увидеть новорождённую девочку. Она проснулась. Оливер взял её на руки, поднёс к окошку и начал рассматривать, какие у неё глаза. Петра видела это со своей постели, но была спокойна: у девочки глаза были карие.
Просто удивительно, как могло такое незначительное обстоятельство подействовать успокоительно на Оливера. Он похвалил ребёнка и сказал даже несколько дружеских слов Петре. Все эти последние месяцы в душе у него кипела злоба против неё. Может быть, она снова поступала подло? Но теперь он думал иначе. Нет, она была не так уж неразумна! Слава Богу! Ребёнок родился опять с карими глазами, настоящими фамильными глазами. Природа победила и порядок восстановился. Но в слабом мозгу возникают по этому поводу странные мысли.
В один из дней он встретил Шельдрупа Ионсена на улице и сказал ему:
— Приближается зима, и теперь ты должен подумать обо мне.
— О тебе? — спросил Шельдруп.
— Ну, да. О том, что я калека.
— А мне-то что за дело!
— И что у меня много детей, — добавил Оливер.
— Какие глупости могут говорить люди! — сказал Шельдруп нерешительным тоном.
Оливер почтительно улыбнулся и опустил глаза,
— Да, да, это вполне возможно, — заметил он. — Но теперь ты должен быть так добр и дать мне работу.