Женщины времен июльской монархии
Шрифт:
Мисс Говард дрожала от страха. Как-то Париж отреагирует на это?
В полдень принц-диктатор вернулся в Елисейский дворец, и Флери сразу же помчался на Цирковую улицу.
Херриэт устремилась ему навстречу.
— Ну, как?
— Все прошло прекрасно. Несколько одержимых выкрикивали «Да здравствует Республика!», но в большинстве своем народ отнесся снисходительно. На площади Согласия генерал Котт крикнул: «Да здравствует император!», и жандармы Национальной гвардии подхватили: «На Тюильри!»… На мгновение нам показалось, что принц собирается двинуться прямо туда, но тут к нему приблизился король Жером. Я был в двух шагах от них и слышал, как Жером крикнул: «Луи, ты слишком торопишься! Послушай меня, не вступай пока в замок!» И тогда принц повернул лошадь и вернулся через Королевский мост, набережную д'Орсе, Пале-Бурбон в Елисейский дворец. На пути следования его встречала рукоплещущая толпа. На Елисейских полях группа мужчин кричала: «Да здравствует Наполеон!»…
У мисс Говард, слушавшей весь этот рассказ затаив дыхание, появились слезы на глазах. Крики неведомых ей парижан глубоко взволновали ее.
— Теперь я уверена, что «мы» победим, — прошептала она.
Действительно, эта первая победа была отчасти и ее победой.
И все-таки трудно отделаться от мысли о лукавстве судьбы, которая, чтобы позволить французам снова выкрикивать «Да здравствует Наполеон!», использовала для этого англичанку.
После полудня к мисс Говард явился д-р Эванс и сообщил, что Париж по-прежнему спокоен. Верно, однако, было и то, что громадная толпа людей, настроенных «идти стенка на стенку, штык на штык», как записал в своем дневнике граф Аппони, заполнила Елисейские поля, набережные, площадь Карусель, площадь перед городской ратушей, улицу Риволи, бульвары, а двести тысяч солдат окружили столицу. Американский дантист сообщил Херриэт, что около сорока депутатов, противников государственного переворота, сумели проникнуть в Пале-Бурбон.
— Они объявили, что президент Республики лишается своих полномочий. Но г-н де Морни, которому сразу сообщили об этом собрании, отдал приказ удалить всех из дворца.
В три часа дня еще один из друзей заехал сообщить мисс Говард, что депутаты были выдворены жандармерией, что некоторые из них так упирались, что их пришлось тащить по земле волоком, короче говоря, Республика 48-го года завершалась балаганным фарсом…
В пять часов вечера на Цирковой улице появился Мокар:
— Флери, во главе отряда всадников объезжавший бульвары, был ранен выстрелом из пистолета в затылок. Его только что привезли в Елисейский дворец. В другом месте группа студентов-республиканцев устроила стычку с вооруженным отрядом муниципальной гвардии. В результате стычки имеется двое убитых и несколько раненых…
За все время событий кровь пролилась впервые, и мисс Говард вдруг перепугалась:
— Лишь бы только это не выродилось в революцию, — прошептала она.
Но в восемь часов вечера д-р Эванс появился еще раз и успокоил:
— День прошел очень хорошо. Нет, конечно, огромная толпа по-прежнему заполняет бульвары, время от времени слышны даже возгласы «Да здравствует Республика!», да кое-кто показывает кулак офицерам, но магазины остаются открытыми, на бирже зафиксировано очень незначительное понижение, театры в этот вечер работают как обычно.
К полуночи Херриэт узнала, что депутаты, собиравшиеся группами в разных местах, чтобы попытаться создать комитет сопротивления, съехались на набережную Жемап и объединились вокруг Виктора Гюго. Было решено поднять мятеж в предместье Сент-Антуан.
— Неужели они будут воздвигать баррикады? — прошептала мисс Говард.
— Вполне возможно.
Снова придя в волнение и дрожа за своего дорогого принца, она спросила, что говорил Виктор Гюго, чтобы воодушевить противников принца.
— Он сказал: «Чего мы ждем? Ничего! Что мы можем сделать? Все!»
Такое красноречие политического трибуна совершенно успокоило Херриэт…
— Если он говорит именно так, — заметила она с улыбкой, — мы можем спать спокойно…
Мисс Говард была права. В течение двух последующих дней кое-где имели место стычки, слышались ружейные и пистолетные выстрелы, но народ Парижа, ослепленный именем Наполеона, отказался следовать за организаторами восстания.
Власти арестовали 26642 человека, и в городе был восстановлен порядок.
Лишь самые чувствительные души посожалели о несчастном депутате Бодене, который за двадцать пять франков согласился на бессмысленный протест…
Таким образом, государственный переворот свершился.
И тут же, пока г-н Тьер, заключенный на некоторое время в форт Ам, был вывезен в Германию, Луи-Наполеон подготовился к проведению плебисцита. 21 декабря 7430000 «да» против 640000 «нет» переворот был одобрен. Принца избрали президентом Республики на десять лет.
Но фактически, в скрытой форме, была реставрирована Империя.
Тогда мисс Говард, обезумев от радости, подумала, что теперь ставший хозяином Франции принц волен на ней жениться.
Однажды вечером она заговорила с ним об этом. В ответ на это Луи-Наполеон лишь поцеловал ей руку. Наивная, она лелеяла одну, но чрезмерную надежду и уже видела себя императрицей.
У принца же в то время были иные заботы. Разумеется, прежде всего он подготавливал свое будущее царствование, но в этом будущем его почему-то интересовали преимущественно проблемы, которые можно было бы назвать «душеуспокоительными».
Проблема гарема, например.
Считая, что каждый суверен должен иметь под рукой для морального расслабления стайку недурно сложенных дам, он потребовал от своего нового суперинтенданта по удовольствиям, графа Бачиоки , поискать на Ближнем Востоке хотя бы несколько из тех одалисок, чья красота, опыт и изысканный вкус к наслаждениям так часто воспевались поэтами…
Бедному графу пришлось вернуться из этой экспедиции с любопытным сувениром. Вот что об этом рассказывает Эжен де Миркур.
«Бачиоки получил от Луи-Наполеона поручение восстановить Олений парк . С этой целью он совершил путешествие в Константинополь. Там он собирался раздобыть для своего хозяина восточных красоток, купить для пополнения его сераля черкешенок и гречанок; это постыдное намерение было ловко закамуфлировано под секретную миссию, касающуюся аннексии Туниса в дополнение к нашим прежним африканским колониям. От этой поистине императорской затеи пришлось отказаться по причине вызванного ею скандала и всеобщего осуждения.
Сводники были посрамлены. Теперь им оставалось поставлять на президентское ложе только туземную продукцию, отказавшись от одалисок пророка.
Однако с некоторых пор, из-за многочисленных проверок, которым он лично подвергал предлагавшихся ему на выбор красавиц, постоянное поручение принца перестало быть для Бачиоки только приятным занятием; от одной великолепной африканки, черной, как эбеновое дерево, и лоснившейся, точно бархат, с формами, будто выточенными из черного мрамора, он получил дурную болезнь. Дочь тропиков так глубоко всадила в него свой вирус, что несчастный Меркурий уже через несколько дней начал шататься. Болезнь прогрессировала столь ужасающим образом, что бедный Бачиоки вынужден был срочно вернуться в Париж. Там он, кое-как ковыляя, явился к принцу. Тот очень огорчился, видя жалкое состояние, в каком оказался его преданный поставщик удовольствий, и посоветовал другу обратиться к знаменитому доктору Рикору. Доктор же при виде этой ужасной картины воскликнул: «Несчастный! Где, черт побери, ты подцепил это? Ты наверняка посещал жену какого-нибудь сенатора, потому что только подобные женщины делают своим любовникам такие подарки».