Жены грозного царя
Шрифт:
И вдруг Бориса пронзила мысль, от которой он сразу забыл и про неблагодарность Анхен, и вообще про все на свете, даже едва не упал с коня. Как же он сразу не обратил внимания на ее слова?! Она сказала: «За меня небось ихний лютеранский Бог не спросит». Ихний лютеранский Бог… Но ведь Бомелий вчера уверял, что девушка переменила веру и даже пользуется любовью и доверием немецкого пастора!
– Так ты, подруга, какому Богу молишься?
– Да ты и сам хорош, – сказала Анхен, лукаво помавая своими темными бровями. – Или любишь кого? Или предан кому? Небось идешь по жизни, как по болоту, тычешь туда и сюда слегою, не
Борис тяжело сглотнул.
– Ведьма… – сорвалось с губ, но Анхен не обиделась:
– Не ведьма, а ведьмина дочка. Матушка, беда, рано померла, ничему обучить не успела, однако кое-что я все же помню. Как-то раз она на меня бобы разводила и нагадала: царицею стану. Государыней.
Годунов хмыкнул. Ну как же! Сразу и государыней! С тех пор как по русским землям прошел слух, будто Анастасии Романовне была некогда предсказана преподобным Геннадием ее царственная участь, все мамаши только и знали, что искали для своих толстомясых дочек таких вот гадальщиков и гадальщиц, которые бы навевали им сладкие сны о будущем.
– А ты и поверила? – бросил пренебрежительно. – Мне вон тоже одна бабка посулила, что я на престол воссяду, так я…
– Ты тоже поверил, – убежденно кивнула Анхен. – И правильно сделал. Быть тебе на престоле, даже не сомневайся.
– И мне, и тебе? – развеселился Годунов. – Вот так диво! А ведь мы с тобой только что пироги с уличного лотка ели. Разве такое царям будущим пристало?
– С этих пор, знать, пристанет, – с тем же убеждением произнесла Анхен. – Но полно пустое болтать, сударь. Это тебе делать нечего, а меня, коли задержусь, хозяйка поедом съест. Говори, зачем хотел меня видеть?
– С чего ты взяла? – опешил Борис.
– Ну, а с какой еще радости тебе, господину, на базар приезжать, как не за тем, чтобы меня встретить? Я же вчера не сразу ушла, еще малость под дверью постояла и слышала, как герр Бомелий сказывал тебе, я-де часто на рынок хаживаю. Только там ты и мог меня сыскать, не идти ж тебе в Болвановку, в самом-то деле, чтобы со мной побеседовать!
Годунов почти жалобно смотрел на это существо, которое в очередной раз поставило его в тупик. Но еще продолжал сопротивляться, принимать надменный вид и спрашивать через губу:
– Да зачем бы мне с тобой беседовать? Больно ты сдалась мне!
– Сдалась, не сдалась… – усмехнулась Анхен. – А вдруг я и есть та самая кочка, которую ты норовишь в болоте нашарить?
«Ну и тва-арь!» – пронеслось в мыслях Годунова – но уже не с осуждением или боязнью, а с восхищением. Он даже не знал, что сказать на это, стоял да поглядывал на девушку в задумчивости, как вдруг заметил, что Анхен странно махнула рукой, словно отгоняя кого-то, и на лице ее при этом промелькнуло откровенно досадливое выражение. В то же мгновение Годунов увидел еще одну рыжую голову, торчащую из-за угла забора. Почти сразу голова скрылась, но Борис успел разглядеть миловидное лицо, чистую одежонку, и его удивило, что на незнакомом существе были портки да рубаха: лицо своими нежными чертами казалось вполне девичьим. И очень похожим на Анхен!
– А это еще кто? Сестра твоя? Чего она в портках щеголяет?
– Сестра-а? – вытаращила глаза Анхен. – Скажешь тоже, сударь! Это ведь вьюноша молодой, Сенька его зовут.
– Может, брат? – предположил Годунов – да так и взвился: – Уж
– Успокойся, сударь, Сенька тут ни при чем, – остановила Анхен его порыв преследовать рыжего парнишку. – Никакой он мне не брат, просто таскается как пришитый следом. Куда ни пойду – он тут как тут: на базар ли, в церковь ли…
– Зазнобила сердце молодецкое? – с приличной разговору улыбочкою поиграл глазами Борис.
– Молодецкое, скажешь тоже! – с откровенным презрением фыркнула Анхен. – Он мальчишка еще, а душой – совершенно девка. Хлебом не корми – дай в женское платье переодеться, косы подвязать и пойти людям голову морочить. Как-то раз к нему к ряженому привязались пьяные опричники – Сенька в своем сарафане едва живой от них ушел: небось потискать чаяли, а то и блудным делом подол задрать. Дед у Сеньки богатый купчина, не надышится на единственного внучка-сиротинушку, все с рук ему спускает, вот и выросло неизвестно что. А за мной он бегает небось потому, что рыжий, как и я. Нас, рыжих, немудреные люди опасаются… Может, и правильно делают. – Глаза ее лукаво сверкнули. – Вдобавок Сенька, говорю, тоже сирота. Ну, у него хоть дед живой, а у меня вовсе никого, ни брата, ни сестры. Я одна у батюшки с матушкой была дочка. Батюшка-то с Казанской войны, на которой он князя Михайлу Воротынского от татарской стрелы заслонил и в себя ее принял, воротился едва жив, даже и не знаю, как у него сил хватило меня родить.
– Что-о? – изумился Годунов. – Твой отец – казанский герой, спасший жизнь Воротынскому? Так отчего ж ты в Болвановке обретаешься, а не живешь под опекою князя?
– Э-эх! – горестно махнула рукой Анхен. – Нужна я ему! Хоть совсем дитя была, а очень хорошо помню, как отец горевал: князь-де бросил его кровью истекать, ни словечком ни разу о нем не спросил, не позаботился, жив ли тот ратник Васильчиков, что от смерти его отвел. Небось батюшка вовсе помер бы в той Казани, когда б среди пленников не сыскалась добрая душа, о нем не позаботилась. Это и была моя мать – знахарка знатная. Ну и сам посуди: если князю наплевать было на своего спасителя, то что ему в какой-то девчонке?
Годунов задумчиво кивнул. Всем было известно: Воротынский отличался поразительной храбростью и талантами замечательного полководца, однако, как все истинные воины, был очень жесток и искренне полагал, что люди рождаются на свет лишь для того, чтобы быть убитыми на поле брани. Рассказывали, что какое бы то ни было милосердие, к чужим ли, к своим, было ему совершенно чуждо. Небось и думать позабыл про какого-то там Васильчикова!
Анхен в очередной раз отмахнулась от докучливого Сенькиного взора и даже погрозила мальчишке кулаком. Тот сморщился весь, словно древний старикашка, причем Борису даже показалось, что в глазах его заблестели слезы, и уныло скрылся за забором.
Годунову стало посвободнее. Все-таки он намеревался поговорить с Анхен на весьма щекотливую тему, и чужие уши были здесь ни к чему.
– Крутенько ты с ним управляешься, – усмехнулся он, поджимая губы. – Неласково.
– Это я лишь при тебе, – фыркнула Анхен. – А так-то могу из Сеньки какие угодно веревки вить. Не раз говорил, за меня-де, за поцелуй один душу дьяволу заложит. Он, Сенька, блажной, дурковатый. Кто его приголубит, он за того утопится, вот те крест святой! Каждому небось охота, чтоб его голубили.