Жены грозного царя
Шрифт:
Конечно, ее следовало пожалеть… Он и жалел, однако к жалости все чаще примешивалась обида. Как же она могла быть столь неосторожной? Почему не береглась, нося ребенка? Чай, не абы кого носила во чреве – маленького царевича! Могла бы сообразить, что этакое чудо, случившееся с ними обоими, надо оберегать со всем тщанием и попечением!
Было такое чувство, будто он сделал Аннице драгоценный подарок, отдал ей самое дорогое, что только имел, а она сей дар небрежно расточила, разбила, опоганила… словно бы насмеялась над его любовью и доверием. Выходит, и на нее нельзя надеяться? Выходит, и она способна обмануть?
Анница тоже чувствовала, что прежнее счастье утекает, словно кровь из ее исстрадавшегося тела. Увы, ей некого было винить, кроме себя. Она чувствовала себя не просто больной и несчастной – преступницей, заслуживающей кары. И наказание ей уже было отмерено: видеть холод в глазах мужа, видеть, как тает его любовь, былая нежность сменяется равнодушной брезгливостью, а почтение и подобострастие окружающих – насмешливым пренебрежением.
В этом состоянии ей особенно жадно хотелось видеть рядом добрые, благодарные глаза. Она готова была на все, чтобы угодить служащим ей, купить их любовь и признательность. И конечно, княгиня Воротынская, бывшая при первой государыне, Анастасии Романовне, старшей боярыней, да и теперь пользовавшаяся всеобщим почитанием, выбрала очень верную минутку, обратившись к больной царице с малой просьбою: дать место во дворце одной бедной сироте, отцу которой ее супруг, знаменитый воевода Михаил Иванович, был обязан жизнью. Ничего о дочери своего спасителя Воротынский-де не знал, вот девчонка и выросла после смерти родителей в Немецкой слободе, а прослышав об этом, Михаил Иванович решил немедленно снять с души грех неблагодарности. Сам воевода не смог явиться, пасть к ногам государыни, поскольку чуть оклемался от застарелой хвори, от которой его с трудом исцелил архиятер Бомелий, ну и вот – прислал жену просить. Звали ту девушку Анной Васильчиковой, и, поскольку была она девицей худородною, ни о чем особенном и речи идти не могло: в ближние боярышни она не годилась, даже в спальницы, ибо туда брали только девиц из приличных семей. Да ей хоть какое-нибудь местечко, лишь бы во дворце!
Анница даже не задалась вопросом, почему князь Михаил Иванович сам не пригреет в своем немаленьком и весьма богатом доме девочку, отцу которой он столь обязан. Воротынский славился не только беззаветной храбростью, но и величайшей скаредностью. Вечно считал себя обойденным воинской добычею и наградами. А от царя добра не убудет, как известно! Вдобавок Анница так старалась расположить к себе людей, что ей все средства были хороши. И безродная сиротка Аннушка Васильчикова была отправлена не в поварскую, какой-нибудь чистильщицею рыбы, не в убиральщицы покоев, на грязную работу, а определена в сенные девушки. Надлежало ей отныне сидеть в сенях под дверьми царицыных покоев, чтобы видеть приходящих и своевременно ближней боярышне государыни о сем докладывать, дабы та упредила царицу, а она бы могла к приходу гостей приготовиться.
Рыжая пригожая девушка, от смущения не поднимавшая глаз и не умевшая двух слов связать, кинулась великодушной госпоже в ноги и вообще выглядела ошалевшей от счастья. Воротынская тоже казалась более чем довольной.
Анница обласкала сиротку и простилась с княгиней, чуть ли не впервые за последнее время почувствовав себя счастливой от того, что кто-то поминает ее добрым словом.
Никому и в голову не могло прийти, что явление рыженькой во дворце было прямым и непосредственным делом рук скромного, улыбчивого, со всеми учтивого, знающего свое место Годунова. Загодя внесенной платой за ту услугу, которую Анхен Васильчиковой предстояло оказать своему покровителю и сообщнику в уже недалеком будущем.
Для начала он сделал намек Бомелию. Теперь при каждой встрече Годунов не мог удержаться – так и пялился на его длинные, худые пальцы, однако никак не мог разглядеть среди множества перстней тот, заветный. Это внушало тревогу, это внушало недоверие к рассказанному Анхен… но обратной дороги у Бориса уже не было. Слишком глубоко увяз он в своих тайных чаяниях, чтобы не рискнуть! И однажды, совсем скоро после памятного сговора на Красной площади, Годунов явился к государеву архиятеру – как бы поглядеть на очередные иноземные новинки – и сказал, что недавно вновь случайно встретил ту хорошенькую русскую немочку, как ее там, Анхен, кажется, и девушка рассказала ему свою душераздирающую историю.
Оказывается, она не просто сирота, а дочь истинного героя. И то, что отец ее умер в нищете, а девочке пришлось жить чужой милостью, проявление вопиющей неблагодарности человеческой. Михаил Иванович Воротынский взял большой грех на душу, не облагодетельствовав дочь человека, который заслонил его от татарской стрелы при захвате знаменитой Арской башни. Малютка Анхен должна была вырасти именно в доме воеводы! Это было бы воистину милосердное и богоугодное дело. Хорошо бы как-то подсказать Михаилу Ивановичу, что вину свою загладить надобно, и загладить существенно. У царицы молодой, слышал Годунов, нехватка мелкого служащего чина – как было бы хорошо, пригрей она сиротку во дворце! Да разве Воротынский догадается попросить государыню о милости для Анхен, он ведь знать не знает о ее существовании…
Сказать, что Бомелий остался после ухода Годунова озадачен, – значило ничего не сказать. Он вообще слабо верил в человеколюбие, а в то, что этим свойством обладает Годунов, поверил бы в последнюю очередь. И все же Борис радеет за Анхен… Зачем Годунову помогать ей? Может быть, соблазнился хорошенькой девчонкой и желает облагодетельствовать свою милушку? Но при чем тут служба во дворце? Есть множество других, куда менее замысловатых способов порадовать неискушенную девушку.
Вопрос: почему он выбрал на роль «своего человека» именно девочку, выросшую в Немецкой слободе и, насколько было известно Бомелию, преданную своим благодетелям до глубины души? Ответ мог быть только один: Годунов ищет сближения с иноземцами. Пытаясь пропихнуть в царицын двор Анхен, он таким образом желает услужить и Бомелию, который пользуется безоглядным доверием государя, но отнюдь не Анны Алексеевны. Царица набралась дурных слухов о дохтуре Елисее, вот и не может преодолеть неприязнь. Неплохо, совсем неплохо, если при царице окажется существо, которое будет верно служить интересам доктора Бомелия.
Бомелий не переставал размышлять о Годунове. Во дворце и вообще в Москве, даже в Немецкой слободе бытовало мнение, что Борис – человек милосердный, тонкий, чуждающийся жестокости государя и умеющий не запачкать рук в крови даже тогда, когда остальные окунались в нее чуть ли не с головой. В Борисе было нечто такое, от чего самый достоверный слух о его пороках казался злобным наветом, и человек, сам видевший проявление этого порока, предпочитал верить не своим глазам, а обаянию, исходившему от пригожего молодого человека с черными глазами и вдохновенным лицом, подтверждающим чистоту его помыслов. Бомелию казалось, что Годунов напоминает двух великих интриганов былых времен – Адашева и Курбского – в одном лице. Почему-то никто не задумывался, что мало-мальски благородный, порядочный, дороживший своей честью человек не посватался бы к дочери Малюты Скуратова, знаменитого палача и крайне страшного человека. А Годунов спрятал свой страх в карман, ибо только через Малюту мог приблизиться к царю. И приблизился! А теперь расширяет свое влияние всеми возможными и невозможными способами…
Словом, Элизиусу Бомелию немало польстило доверие Годунова. И он не замедлил навестить хворого князя Воротынского.
Сказать, что Михаил Иванович был ошарашен этим посещением, – значило опять-таки ничего не сказать. Уже который год появление в чьем-то доме дохтура Елисея означало одно: мертвую грамоту. Представление о немецком лекаре как об отравителе укоренилось настолько прочно, что, даже если после его посещения никто в семье опального боярина не помирал, домочадцы и соседи не меняли своего убеждения: они просто терпеливо ждали, когда смерть произойдет. Как правило, так и случалось, потому что люди вообще смертны, но даже гибель от молнии, огня, воды или на поле брани все равно считалась происками коварного Елисея!
Правда, Воротынский теперь вроде не был опальным. Царь простил его, давно вернул из Кирилло-Белозерского монастыря… Не было у царя поводов карать его за что-то, однако сердце Михаила Ивановича при виде Бомелия все же екнуло.
Прозорливый лекарь понимающе усмехнулся.
– Напрасно, сударь, сторонишься меня, – сказал он почти ласково. – Больно смотреть на твои страдания, больно слышать, сколько дурней неумелых, знахарей так называемых, губят твое здоровье – а толку чуть. Попробуй эту мазь – а через месяц сам увидишь, что будет.