Жены и дочери

Гаскелл Элизабет

— Нет, нет, — ответила Синтия через мгновение. — Они совершенно разные люди. Не принимай все так всерьез, Молли. Ты как будто подавлена горьким упреком, словно я передала тебе тот нагоняй, что получила от твоего отца.

— Потому что мне кажется, что ты не ценишь Роджера так, как следует, Синтия! — мужественно произнесла Молли, ей потребовалась изрядная доля мужества, чтобы заставить себя произнести эти слова, хотя она не могла бы сказать, почему не уклонилась от ответа.

— Нет, ценю! Не в моей натуре впадать в экстаз, и полагаю, что я никогда не буду, что называется «влюблена». Но я рада, что он любит меня, мне нравится делать его счастливым, я считаю его самым лучшим и самым приятным человеком из всех, кого я знаю, исключая твоего отца, когда он не злится на меня. Что мне еще сказать Молли? Тебе бы хотелось, чтобы я сказала, что считаю его красивым?

— Я знаю, многие считают его обыкновенным, но…

—

Тогда я придерживаюсь мнения большинства, они не так уж не правы. Но мне нравится его лицо… о, оно в десять тысяч раз лучше, чем красота мистера Престона! — впервые за время разговора Синтия казалась вполне искренней. Почему всплыло имя мистера Престона ни она, ни Молли не знали. Оно возникло и пропало как внезапный порыв. Но как только Синтия произнесла его имя, в ее взгляде появилась жестокость, а мягкие губы сжались. Молли и прежде замечала у нее этот взгляд, он всегда появлялся при упоминании имени этого человека.

— Синтия, почему ты так не любишь мистера Престона?

— А ты разве любишь? Почему ты спрашиваешь меня? И, тем не менее, Молли, — сказала она, внезапно впав в уныние не просто голосом и взглядом, но опустив руки, — … Молли, что ты обо мне подумаешь, если, в конце концов, я выйду за него?

— Выйдешь за него?! Он просил тебя?

Но Синтия вместо того, чтобы ответить на вопрос, продолжила говорить, излагая собственные мысли. — И более маловероятные вещи случаются. Разве ты никогда не слышала о сильной воле, подчиняющей себе слабую? Одна из девушек у мадам Лефевр поступила гувернанткой в русскую семью, которая живет недалеко от Москвы. Порой я думаю написать ей и узнать, не найдется ли мне место в России, просто чтобы не видеть этого человека каждый день!

— Но иногда кажется, что ты довольно хорошо знакома с ним, и говоришь с ним…

— Что я могу поделать? — нетерпеливо перебила Синтия. Затем придя в себя, добавила: — Мы хорошо знали его в Эшкоме, и он не из тех людей, от которых легко избавиться, могу сказать тебе. Я должна быть вежлива с ним не потому, что он нравится мне, и ему это известно, я сказала ему об этом. Тем не менее, мы не будем говорить о нем. Я не знаю, как мы дошли до этого, но я уверена: тот факт, что он существует, и то, что он находится в полумиле от нас, достаточно плохой. О, как бы мне хотелось, чтобы Роджер был дома, и богат, и мог сразу жениться на мне и увезти меня от этого человека! Если бы я думала об этом, я в самом деле приняла бы предложение бедного, рыжеволосого мистера Кокса.

— Я ничего не понимаю, — сказала Молли. — Мне не нравится мистер Престон, но я бы никогда не подумала предпринимать такие отчаянные шаги, о которых ты говорила, чтобы избавиться от его соседства.

— Нет, потому что ты разумна, милая, — заметила Синтия, вернувшись к своей обычной манере, и, подойдя к Молли, поцеловала ее. — По крайней мере, ты узнаешь, что я умею хорошо ненавидеть.

— Да, но я все еще не понимаю этого.

— О, не бери в голову! Это давние затруднения с нашими делами в Эшкоме. В корне всего лежат деньги. Ужасная бедность… давай поговорим о чем-нибудь еще! Лучше всего позволь мне пойти и закончить письмо Роджеру, иначе я опоздаю к африканской почте.

— Разве она не ушла? О, мне следовало напомнить тебе! Будет слишком поздно. Разве ты не видела на почте записку, что письма должны быть в Лондоне утром 10-го числа, а не вечером. О, мне так жаль!

— Как и мне, но ничего не поделаешь. Остается надеяться, что когда он получит это письмо, оно станет для него огромным удовольствием. У меня на сердце большая тяжесть, потому что твой отец, кажется, недоволен мной. Я любила его, а теперь он делает из меня трусиху. Видишь ли, Молли, — продолжила она немного жалостливо, — я никогда прежде не жила с людьми таких высоких правил, я и совершенно не знаю, как себя вести.

— Ты должна научиться, — нежно ответила Молли. — Ты узнаешь, что Роджер такой же прямой в своих представлениях о правильном и неправильном.

— Ах, но он любит меня! — сказала Синтия, прекрасно осознавая свою власть.

Молли отвернулась и молчала, было бесполезно бороться за правду, и она, бедняжка, постаралась не чувствовать ее — не чувствовать, что у нее на сердце тоже лежит огромная тяжесть, над причиной которой она старалась не задумываться. Всю зиму ей казалось, будто солнце укрыто серым туманом и больше не может ярко сиять для нее. Она просыпалась утром с безрадостным ощущением, что происходит что-то неправильное: мир перевернулся с ног на голову, и если бы она родилась для того, чтобы восстановить порядок, то она бы не знала, как это сделать. Она не могла не понимать, что ее отец недоволен выбранной женой. Долгое время Молли удивлялась его кажущемуся удовлетворению; порой она совершенно бескорыстно радовалась тому, что он доволен, но миссис Гибсон все чаще проявляла свои худшие

черты, и Молли почти сердилась на слепоту отца. Что-то, тем не менее, изменило его: что-то, что произошло во время помолвки Синтии. Он стал нервно чувствительным к недостаткам жены, и стал холодно и саркастично относиться не только к ней, но порой и к Синтии — и даже, что случалось очень редко, — к самой Молли. Он был не из тех, кто подвержен вспышкам страстей и эмоций — они бы ослабили его и даже унизили в собственных глазах; но он стал суровым, а порой жестоким в словах и поступках. Молли теперь ждала гроз, после того, как спала пелена, в которой ее отец прожил первый год брака, и все же нарушений домашнего спокойствия не произошло. Можно было придти к выводу, что мистер Гибсон «принял неизбежное», он сказал бы о себе более обыденным языком, «что не стоит плакать над пролитым молоком», и, из принципа, избегал всех разногласий с женой, предпочитая обрывать спор саркастичным замечанием или выходя из комнаты. Более того, у миссис Гибсон был очень терпимый характер, и ее кошачья натура мурлыкала и наслаждалась миром и приятным спокойствием. Ей было нелегко понять саркастичные замечания мужа, и это беспокоило ее. Но поскольку она не слишком быстро разгадывала значение его слов, ей было неприятно думать об этом, поэтому она забывала о них как можно скорее. И, тем не менее, миссис Гибсон часто видела, что находится в немилости у мужа, и это тревожило ее. В этом она походила на Синтию: ей нравилось нравиться, и ей хотелось снова обрести уважение, которое она, не понимая этого, утратила навсегда. Иногда Молли в тайне становилась на сторону мачехи; она чувствовала, что сама не смогла бы выносить жестокие слова отца так терпеливо, они бы глубоко ранили ее, и она должна была бы либо требовать объяснения и глубоко бередить рану, либо оставаться отчаявшейся и несчастной. Вместо этого миссис Гибсон покидала комнату, и говорила позже скорее со смущением, чем с обидой.

— Думаю, сегодня дорогой отец немного расстроен. Мы должны проследить, чтобы на ужин у него было все, что он любит, когда вернется домой. Я поняла, что все зависит от того, насколько уютно себя чувствует мужчина в собственном доме.

И так она продолжала выискивать способы, как вернуть себе его расположение — и в самом деле старалась, согласно собственным принципам, вынуждая Молли часто жалеть ее против воли, хотя она видела, что мачеха является причиной повышенной строгости отца. Поскольку он впал в тот тип чрезмерной восприимчивости к проступкам жены, которая может проявляться в виде физического раздражения, вызываемого постоянным повторением какого-нибудь особенного шума: те, которые оказывались в пределах его слышимости, склонны быть всегда начеку и ожидать повторения, если однажды они заметили его, то находятся в раздраженном нервном состоянии.

Поэтому бедная Молли провела безрадостную зиму, даже если не принимать во внимание личные горести, что лежали у нее на сердце. Она выглядела не очень хорошо, но скорее она постепенно слабела здоровьем, нежели серьезно заболевала. Ее сердце билось слабее и медленнее, оживляющий стимул надежды — даже непризнанной надежды — ушел из ее жизни. Казалось, что не было и никогда не могло быть в этом мире спасения от молчаливого разногласия между отцом и его женой. День за днем, месяц за месяцем, год за годом Молли придется сочувствовать своему отцу, жалеть мачеху, остро переживая за обоих, и конечно больше сочувствуя себе, чем миссис Гибсон. Молли не могла представить, как одно время она желала, чтобы отец прозрел, и как она могла представлять, что если бы такое произошло, он смог бы изменить характер миссис Гибсон. Все было безнадежно, и она могла чувствовать себя лучше, только пытаясь думать об этом, как можно меньше. Отношение Синтии к Роджеру также доставило Молли немало беспокойства. Она не верила, что Синтия достаточно сильно любит его, во всяком случае, не той любовью, которую она бы сама даровала, если бы была так счастлива… нет, это не то… будь она на месте Синтии. Она пришла бы к нему, раскрыв объятия, наполненные и переполненные нежностью, и она была бы благодарна за каждое слово бесценного доверия, дарованного ей. Тем не менее, Синтия получала его письма с самым беззаботным видом, читала их со странным безразличием, тогда как Молли садилась на корточки и смотрела такими жалостными глазами, как собака, ожидающая крошек и случайной милости.

Она пыталась быть терпеливой в таких случаях, но, в конце концов, она должна спросить:

— Где он, Синтия? Что он пишет?

Синтия уже положила письмо на столик рядом с собой и немного улыбалась время от времени, вспоминая любовные комплименты, написанные Роджером.

— Где? О, я не посмотрела точно… где-то в Абиссинии — в Гуоне. Я не могу прочесть слово, оно мало значит для меня, поскольку не дает мне представления о месте, где сейчас Роджер.

— Он здоров? — жадно спросила Молли.