Жены и дочери

Гаскелл Элизабет

— Так и есть для меня, — вяло ответил Осборн, играя с книгой, словно хотел закончить разговор и снова приняться за чтение. Сквайр заметил его движения и понял их.

— Что ж, — сказал он, — я пойду и поговорю с Уиллом о бедной старой Черной Бесс. Достаточно ей работать в воскресенье, справлюсь о болячках бессловесного животного.

Но после того, как его отец вышел из комнаты, Осборн не вернулся к чтению своей книги. Он положил ее на стол перед собой, откинулся на стуле и закрыл глаза рукой. Состояние здоровья сделало его безразличным ко многим вещам, хотя к тем, которые представляли для него большую угрозу, он был безразличен менее всего. Долгое утаивание женитьбы от отца сделало открытие тайны гораздо

более трудным, чем это было бы в начале. Без поддержки Роджера как он мог объяснить это все такому вспыльчивому человеку, как сквайр? Как рассказать об искушении, тайной женитьбе, последующем счастье и, увы! последующих страданиях? — Осборн страдал и страдал весьма сильно, оказавшись в неблагоприятных обстоятельствах. Он не видел выхода из этой ситуации, кроме одного решительного действия, к которому он чувствовал себя неспособным. Поэтому с тяжелым сердцем он снова принялся за чтение. Все, казалось, встало на его пути, а он обладал недостаточно сильным характером, чтобы преодолеть затруднения. Осборн предпринял единственный открытый шаг после того, как узнал новости от своего отца, — он поехал в Холлингфорд в первый же погожий день и повидался с Синтией и Гибсонами. Он не был у них уже давно, плохая погода вместе со слабостью мешали ему. Он застал их за приготовлениями и обсуждениями предстоящего визита Синтии в Лондон, а ее саму вовсе не в том сентиментальном настроении, в каком ей надлежало находиться после его деликатного упоминания о том, как он обрадовался счастью брата. Прошло много времени, прежде чем Синтия поняла, что он недавно узнал эту новость, и его чувства еще не успокоились. Склонив голову немного на бок, она обдумывала, какой эффект произведет бант из лент, когда он произнес тихим шепотом, наклонившись к ней:

— Синтия… теперь я могу называть вас Синтией, можно?.. Я так рад этой новости, я только недавно узнал об этом, но я так рад!

— Какую новость вы имеете ввиду? — у нее были подозрения, но она сердилась от того, что ее секрет передается от одного человека к другому, пока не станет известен всем. Все же, Синтия всегда могла скрывать свое раздражение, когда хотела. — Почему вы теперь должны называть меня Синтией? — продолжила она, улыбаясь. — Ужасное слово сорвалось с ваших губ до этого, вы знаете?

Эта легкомысленность в ответ на его нежные поздравления не вполне удовлетворила Осборна, который пребывал в сентиментальном настроении и около минуты оставался молчаливым. Затем, закончив завязывать бант из лент, она повернулась к нему и продолжила говорить быстрым, тихим голосом, желая воспользоваться той минутой, пока ее мать разговаривает с Молли:

— Думаю, я могу догадаться, почему вы сейчас завели этот милый разговор. Но известно ли вам, что вы не должны об этом рассказывать? Ему бы не хотелось этого. Теперь я не скажу больше ни слова, и вы не должны. Прошу, запомните, вы не должны были знать, это мой личный секрет, и мне особенно хочется, чтобы о нем не говорили. Мне не нравится, что об этом говорится. Вода просачивается через маленькую дырочку.

И она присоединилась к беседе двух других людей, поддержав общий разговор.

Осборн был весьма расстроен своими неудавшимися поздравлениями: он рисовал себе томящуюся от любви девушку, чуткую к восторгу и радости участливого наперсника. Он едва ли знал характер Синтии. Чем больше она подозревала, что от нее требуется показать чувства, тем меньше она их показывала. И чувства всегда находились под контролем ее воли. Он приложил усилие, чтобы приехать и повидаться с ней, а теперь откинулся на стуле, уставший и немного подавленный.

— Бедный молодой человек, — подходя к нему, сказала миссис Гибсон в своей мягкой, успокаивающей манере, — какой у вас усталый вид! Возьмите этот одеколон и протрите виски. Эта весенняя погода тоже меня изнуряет. Primavera, [114]

так, кажется, ее называют итальянцы. Но она очень утомительна для хрупкого телосложения, сколь из-за ее сообщества, столь из-за изменчивости температур. Я постоянно вздыхаю, но я такая чувствительная. Дорогая леди Камнор обычно говорила, что я подобна термометру. Вы слышали, как она была больна?

114

Весна (итал.).

— Нет, — ответил Осборн, не слишком этим интересуясь.

— О, да. Ей сейчас лучше. Но беспокойство о ней так утомило меня: меня задержали здесь, конечно, мои обязанности, но я так далека от всех вестей, и не знаю, что может принести следующая почта.

— А где она? — спросил Осборн, становясь более участливым.

— На курорте. Так далеко! Почта идет три дня! Вы не представляете себе, как я переживаю. Я жила с ней многие годы, была так привязана к семье.

— Но леди Харриет в своем последнем письме написала, что они надеются, что она будет крепче здоровьем, чем в прежние годы, — невинно произнесла Молли.

— Да… леди Харриет… конечно… каждый, кто знаком с леди Харриет, знает, что у нее слишком сангвинический темперамент, чтобы абсолютно полагаться на ее утверждения. В целом, незнакомых людей леди Харриет часто вводит в заблуждение… ее бесцеремонность обманывает их: но она и в половину не думает того, что говорит.

— Мы надеемся, что в этом случае она говорит то, что думает, — коротко заметила Синтия. — Они сейчас в Лондоне, и леди Камнор не пострадала от своего путешествия.

— Они так говорят, — сказала миссис Гибсон, покачивая головой, и делая ударение на слове «говорят». — Я, возможно, чересчур беспокоюсь, но мне хочется… хочется увидеть ее и судить самой. Это был бы единственный способ устранить мое беспокойство. Я думаю поехать с тобой, Синтия, на пару дней, чтобы увидеть ее собственными глазами. Я не совсем люблю путешествовать одна. Мы подумаем об этом, и ты напишешь мистеру Киркпатрику и предложишь, если мы решимся на это. Ты можешь написать ему о моем беспокойстве, я разделю с тобой постель всего лишь пару ночей.

Глава XL

Молли Гибсон дышит свободно

Именно таким образом миссис Гибсон впервые объявила о своем намерении составить Синтии компанию в Лондоне на несколько дней. Она ловко представила свой новый план человеку, который не принадлежал кругу семьи, чтобы, если домашние не одобрят ее замыслов, сдержать их первое недовольство до тех пор, пока они не свыкнутся с этой мыслью. Молли этот план казался весьма заманчивым. Она никогда не позволяла признаться себе в том, что сдерживается в присутствии мачехи; но неожиданно осознала это, когда ее сердце затрепетало при мысли, что — самое малое целых три дня — она будет совершенно свободно общаться с отцом, и как в прежние времена они будут обедать без постоянной суеты и формальностей.

«Мы будем ужинать хлебом и сыром и будем делить его на коленях; этим мы возместим себе за то время, когда нам приходилось есть жидкие пудинги вилками вместо ложек, и подносить ножи ко рту, опасаясь порезаться. Папа нальет чай себе в блюдце, когда будет торопиться, а если я захочу пить, я смогу отхлебнуть воды прямо из полоскательницы. Да, может быть мне удастся достать, купить, одолжить или украсть какую-нибудь старую лошадь; моя серая юбка уже не новая, но она подойдет… Это будет так восхитительно! В конце концов, я думаю, что снова смогу быть счастлива. Долгие месяцы мне казалось, будто я слишком состарилась, чтобы снова испытать удовольствие, жалкое подобие счастья».