Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь
Шрифт:
Вот он там, за рамой с белым холстом на ней, машет рукой, выглядывает время от времени, смотрит на нее, но будто бы и не на нее, а сквозь, как бабка Епифаниха, деревенская ворожея, когда изгоняет из болящего хворость. Жутко, и сердце замирает и тает, да только так вот сидела бы и сидела – веки вечные.
Поначалу-то она подумала об Александре: пьяница! Ан нет: вот уж сколько времени ходит она на сеансы, а не заметно, чтобы пил, хоть бы и без нее.
Да вот еще что смущает: ходит к нему, ходит, а он – ну ничегошеньки. Другой на его месте уж непременно попытался бы обнять и облапить, а он все сторонкой и сторонкой. И главное – ведь никого нету, никто не мешает. Оттого и ждешь, и жутко ожидание это, и всякий раз, как уходить, тоска какая-то на
Как-то, возвращаясь с работы, она встретила Варвару Ферапонтовну, и та затащила Аннушку к себе домой. На минутку. Потому что Аннушке в вечернюю школу идти. Варвара Ферапонтовна жила на третьем этаже, на самом верху старинного особняка, перестроенного в дом с коммунальными квартирами, жила в маленькой комнатке, в которой когда-то помещался гувернер. Из окна этой комнатки открывался вид на общежитие, в котором жила Аннушка.
Варвара Ферапонтовна напоила Аннушку чаем, выспросила, как там Саша, как подвигается портрет, что нового на работе.
– Александр Трофимович, слава богу, ничего, – говорила Аннушка нараспев. – Все пишут и пишут, все головы и головы, то так, то этак, а то замажут и опять пишут… – И добавила, потупив головку: – А я совсем непохожая. На фотокарточке похожая, а у него – нет. – Посмотрела на Варвару Ферапонтовну испуганно, вздохнула украдкой. – И некрасивая.
– Ах ты, глупенькая, – завздыхала и Варвара Ферапонтовна. – Еще будешь похожа, еще такую красавицу из тебя изобразит, что все ахнут. Ему главное сейчас – найти образ. Понимаешь? Вот ты "Евгения Онегина" Пушкина читала? Книжку, что я тебе давала?
– Это которая со стихами?
– Которая со стихами.
– Еще не успела, – покраснела Аннушка, потому что из тех книг, что дала ей Варвара Ферапонтовна, она прочитала только "Овода", и то лишь потому, что там такая любовь, такая любовь… А стихи – это так скучно, что глаза сами начинают слипаться… Вот если бы их петь, как песню, тогда совсем другое дело.
– А там, между прочим, и про тебя есть. – И Варвара Ферапонтовна прочла наизусть из письма Татьяны:
Поверьте: моего стыдаВы не узнали б никогда,Когда б надежду я имелаХоть редко, хоть в неделю разВ деревне нашей видеть вас,Чтоб только слышать ваши речи,Вам слово молвить, и потомВсе думать, думать об одномИ день и ночь до новой встречи.– Ну, разве это не про тебя? – Варвара Ферапонтовна привлекла к себе Аннушку. – Глупенькая ты. Он хоть тебе нравится?
Аннушка вместо слов лишь сильнее уткнулась в плечо Варваре Ферапонтовне и заплакала.
– Ну, и чего ж ты плачешь? Впрочем, поплачь, поплачь: девичьи слезы – водица. Он, Сашка-то твой, хороший парень, и все вы хорошие, да только мозги у вас набекрень: кричите об одном, думаете о другом, желаете третьего и никак не можете все это соединить вместе. А чего бы проще… Но ты люби его, люби, он того стоит, Сашка-то твой. Иван Поликарпович говорил, что талант у него огромный, но без огранки, как камень-самородок, не расцвеченный знаниями, а те, что ему в голову вбили, не для художника, а для комиссара какого-нибудь. Ты его поддерживай. Он – как дитя малое: ему нянька нужна, чтоб протянул руку наугад и твое плечо нащупал. И еще – подруга. Очень ему это нужно, голубушка ты моя. И если ты почувствуешь, что и тебе это нужно, чтобы он мог всегда тебя под рукой иметь, тогда и выходи за него. Он-то еще сомневаться будет и раздумывать, а ты сомневаться не имеешь права. А главное – учись, всему учись: и жизнь понимать, и людей, и книги, и картины. Серая, необразованная, ты ему надоешь быстро, мешать станешь, будет он у других баб искать себе утешение и понимание. Так-то вот.
Варвара Ферапонтовна говорила тихо и все время поглаживала рукой Аннушкину голову, а смотрела куда-то вдаль, может, в свое прошлое, когда она сама поступила наоборот, совсем не так, как теперь советовала этой девчонке.
– Боюсь я его, – прошептала Аннушка, когда Варвара Ферапонтовна замолчала. – Как гляну на него, так сердце и падает.
– Что ж, такая наша бабья доля – преодолевать свой страх. Еще страхов-то этих впереди будет – ой-е-ей сколько.
Глава 23
Дни шли за днями, слагались в недели. Александр Возницин работал, почти не отрываясь ни на что другое. Случались собрания среди художников, выставки, работы по оформительству, но все это было ерундой, не стоящей внимания. Так же незаметными проходили какие-то праздники, они врывались в раскрытую форточку окна песнями, гармошками, патефонами, Александр недоуменно отрывался от холста, мучительно морщил лоб, теребил отросшую бороду: черт знает, чем люди заняты, когда надо работать и работать!
Через месяц или даже больше – так вышло, что не могла Аннушка приходить на сеансы: то на работе встречный план гнали, то соцобязательства, то страх и неуверенность не пускали ее к Александру, тем более что он сам не подавал никаких признаков жизни и даже не интересовался тем, жива она или уже померла от какого-нибудь несчастного случая, – и вот Аннушка, гонимая тоской и отчаянием, снова входила в мастерскую, входила робко, будто в первый раз, входила незваная, сама по себе.
Она сняла пальто у входа, сбросила, нога об ногу, боты, выпрямилась, глянула на Александра, стоящего напротив, почти не видя его сквозь затуманивший глаза страх. На ней новое платье, голубенькое в белый цветочек, купленное всего два дня назад, в длинные косы вплетены широкие голубые же ленты. Ей так хотелось, чтобы Александр заметил ее обновы и оценил ее в этих обновах. Но тот, на этот раз чисто выбритый, постриженный и помолодевший, встретил ее с каким-то необыкновенно серьезным, даже мрачным выражением лица. Когда она разделась, он взял ее за руку и молча подвел к станку, на котором стояло большое полотно – в несколько раз больше того, что видела Аннушка, когда он ее рисовал.
Картина была повернута к окну, за которым светился и плескался на легком ветерке веселый весенний день, деревья раскачивались из стороны в сторону, радостно помахивая голыми ветвями с уже набухающими почками, и по всей мастерской, залитой весенним солнцем, раскачивались веселые тени, играли солнечные зайчики. И по картине тоже.
Поначалу Аннушка увидела лишь грубые мазки, бьющую в глаза пестроту, но Александр отвел ее от картины на несколько шагов, и тогда она разглядела девушку, почти девчонку, на миг оторвавшуюся от книжки, и в глазах у этой девчонки было такое… такое… что Аннушке показалось, будто Александр подслушал ее мысли, ее мечты о нем, об Александре же, и перенес это на холст, и теперь всякий, кто глянет на эту картину, сразу же все поймет и покажет на нее пальцем.
– Ой! – вырвалось у Аннушки испуганно, и она закрыла ладонями свое лицо, так ей сделалось стыдно и страшно.
– Не нравится? – удивился Александр. – Или, думаешь, не похожа?
Аннушка сквозь пальцы всмотрелась в девчонку, сидящую за столом, постепенно узнавая себя, как если бы всматривалась в зеркало, потускневшее и рябое от старости, когда поначалу видишь тусклость и рябинки, а уж потом – самое себя.
Да, это была она, Аннушка, но какая-то преображенная, какая-то такая, какой сама себя Аннушка никогда не знала. Девчонка в том странном зеркале была не просто хороша, она была восхитительна.