Жертва судебной ошибки
Шрифт:
— Я также надеюсь, сударыня, и мы с Жозефом будем только вспоминать, как вы любезно приняли нас. Мы этого никогда не забудем!
— Никогда, сударыня, никогда, — прибавил и Жозеф, укутывая жену в шаль, которую он, наконец, развернул. — А чтобы покончить с этим проклятым Анатолем, я вот что придумал. Так как он стал теперь настоящим оборотнем и обманул тебя, Жером, поэтому наши двери закрыты для него, пока он не раскается. А там увидим!
— О, да! Умоляю тебя, Жозеф, не изменяй своего решения; признаюсь, я не смогу теперь видеться с Анатолем: у меня будет сжиматься сердце от страха.
— Вы оба правы, — сказала Элоиза, — и мы с мужем настоятельно советуем вам поступить так. Стойте твердо на вашем решении.
— Да, Жозеф, не принимай его. Если он изменится к лучшему — другое дело. Но во всяком случае не видайся с ним, пока я не скажу, что можно опять завязать отношения. Говорю это в твоих же интересах.
— Я слепо верю тебе, мой друг. Мария — также. И мы послушаем тебя, будь спокоен.
— О, от всего сердца и с благодарностью. Ну, Жозеф, прощайся с г-жой Бонакэ.
— Я выйду с вами, — сказал доктор, — надо сделать последнюю попытку и открыть, где он живет. Он говорил, что у него было назначено нынче утром важное свидание с другом его посланника. Быть может, я там узнаю его адрес. Элоиза, где отель де Морсен?
— Улица Варен, № 7. Узнайте также, по каким дням теперь принимает княгиня: ведь мы хотели сделать ей визит в ближайший приемный день.
Супруги Фово дружески простились с Элоизой и пошли домой. Доктор отправился в отель де Морсен и обратился к прислуге за адресом Анатоля, но безуспешно, потому что никто еще не знал, что Дюкормье стал секретарем князя. Доктору сказали, что княгиня на следующий день дает большой вечер. Вернувшись, Жером условился с женой сделать завтра свадебный визит в отель де Морсен.
XXIV
На следующий день у открытых ворот ярко освещенного отеля де Морсен стояли два конных полицейских. Только экипажи посланников и министров королевского правительства (как тогда говорили) имели право въезжать в огромный двор отеля и оставаться там. Пробило половина одиннадцатого. Нескончаемый ряд карет с гербами медленно въезжал во двор; экипажи поочередно останавливались у подъезда дворца. Множество лакеев в парадных ливреях толпилось в швейцарской. Гости поднимались на первый этаж (где были приемные покои) по великолепной лестнице из белого мрамора, с золочеными перилами; красный бархатный ковер наполовину покрывал ступени; ярко освещенная лестница была уставлена апельсиновыми деревьями и цветущими камелиями.
В огромных, убранных с пышностью гостиных уже собралось многочисленное общество: цвет старой французской аристократии, дипломатический корпус и почти вся иностранная знать, проживавшая в то время в Париже. Были также и многие министры. Князь де Морсен, пэр Фран-ции, несколько лет тому назад соблаговоливший принять пост посланника, теперь надеялся стать во главе министерства, а поэтому должен был принимать и министров. Эти бедняги чувствовали себя потерянными в обществе, с которым не имели никаких отношений, и бывали в доме князя только из политического приличия. Раскланявшись с княгиней, эти Тюрго и Сюлли обыкновенно обменивались с князем несколькими ничего не значащими замечаниями насчет важной новости дня (как они выражались на своем парламентском жаргоне); потом на минуту заглядывали в го-стиные и отправлялись в галерею, где для пущей важности с гордой осанкой рассматривали окна и цветы, а затем старались исчезнуть пораньше, причем до их ушей нередко долетали такого рода разговоры:
— Скажите, милый друг, что это за толстяк в черном целых пять минут рассматривает гардину? Что он нашел в ней любопытного?
— Без сомнения, комнатный лакей; вероятно, заметил, что она разорвана.
— Полноте, разве у лакеев княгини могут быть такие ужасные манеры! Да и видно, что он не из здешней прислуги, у него в руке шляпа.
— Да, правда. Но кто же это может быть?
Или еще:
— Кто этот желтый человечек в адвокатском воротнике? С ним никто не говорит. Смотрите, он протягивает гадкий нос к этим прелестным цветам. Какой глупый! Вероятно, он думает, что они пахнут.
— А! Понимаю: эти два незнакомца — министры. Несчастный Морсен обязан принимать министров!
— Вот до чего нас доводит честолюбие!
— Но в таком случае отчего же правительство этих господ не даст им какой-нибудь особый орден или большую ленту, чтобы их отметить? Это бы хоть немного мешало им походить на принаряженных разносчиков фруктовой воды.
— Конечно. Этого требует вежливость к людям известного круга, которые принуждены пускать в свой дом подобную шушеру!
Жалкие министры выслушивали наглые насмешки со злобой и завистью к неисправимой надменной аристократии; они боялись ее, унижались перед ней и своей трусостью увеличивали ее значение.
Вечер был в полном блеске. Наблюдатель заметил бы, что общество разделилось на три кружка или, если хотите, на три двора, и в каждом царила своя королева.
В большой зале царила княгиня де Морсен, восседая па диване. Наиболее важные в глазах княгини дамы поочередно садились рядом с ней. Сзади нее на своем обычном месте на складном стуле помещался верный кавалер де Сен-Мерри; он фамильярно облокотился на спинку дивана и вместе с княгиней чувствовал себя центром кружка. Несколько дам в креслах и мужчины стоя расположились вокруг них. Партия княгини состояла исключительно из ее старинных друзей и подруг, не хотевших в чем бы то ни было присоединиться к новому правительству, как это сделал князь. По своим мыслям и правилам, по неподвижным аристократическим преданиям, эта партия представляла из себя маленький кабинет. Здесь жили воспоминаниями об эмиграции, о любовных и рыцарских похождениях милых принцев; мечтали о том, как отважные рыцари, прусские и австрийские офицеры, изрубят в куски республиканскую армию и тогда наступит реставрация, которая избавит Францию от ужасной мещанской половинчатости. Здесь все восхваляли друг друга, а женщины говорили о его высочестве графе де Шамборе с героическим воодушевлением, похожим на мистическую страсть, какую испытывают монахини к своему духовнику.
Молодежь убегала как от чумы из этого скучного «Кобленца» и, поздоровавшись с княгиней, спешила в голубую гостиную, где царила молодая герцогиня де Бопертюи. Сюда принадлежали самые блестящие женщины. Здесь предметами разговора были: Опера, новые романсы, музыка, охота, лошади и, в особенности, любовные связи. Ядовитая клевета, злословие, все скандальные открытия о разрыве или о новой связи такой-то с таким-то принимались с восторгом. Здесь даже не гнушались подолгу разговаривать о непристойных женщинах, разумеется, о самых модных. И в этот вечер все говорили вполголоса (для того, конечно, чтобы новость пошире распространилась) о том, что две дамы из общества после маскарада в Опере поехали со своими любовниками ужинать с некой девицей Моро, так называемой «Козочкой». Эта особа, как говорили, славилась оригинальным умом и бесшабашной веселостью. Рассказывали даже, что «Козочка» спела несколько непристойных песенок, и любопытные великосветские барыни прослушали их, целомудренно скрывая лица под масками в продолжение всего ужина. Подобные скандальные новости побуждали каждого по мере сил прибавить и от себя что-нибудь. Наиболее смелые, или кто поглупей, отваживались отпускать рискованные словечки, а наименее невинные притворялись непонимающими. И на этом турнире клеветы и злых намеков каждый мужчина старался обратить на себя внимание герцогини де Бопертюи, которая, действительно, была царицей красоты.
И, наконец, партия любовницы князя ютилась во Фламандской галерее (в отеле имелись еще Итальянская и Испанская галереи). Баронесса де Роберсак, женщина с тонким вкрадчивым умом, вряд ли способная на верную дружбу, могла быть очень опасным врагом, и поэтому ее страшно боялись, то есть окружали ее и бессовестно льстили. Г-жа де Роберсак обыкновенно сидела в углу у камина, и тут же стоял князь де Морсед. Их большой кружок состоял преимущественно из мужчин и немногих женщин, занимавшихся политикой или академическими выборами. Последняя специальность была в то время еще в новинку и процветала в тогдашних салонах. Прекрасные академические дамы, благотворительницы ума, раздували славу своих кандидатов и из христианской любви старались набрать для «своих бедных» побольше голосов. Кандидатами бывали обыкновенно никому не известные ученые, работавшие над окончанием us, или же знатные люди, известные более своим ничтожеством, но считавшие, что им подобает иметь кресло в Академии, как его имел герцог Ришелье, этот всем известный безошибочный и знаменитый писатель. И если иной невежественный простак осмеливался почтительно спросить, за какие сочинения г-н маркиз или г-н герцог попали в число сорока бессмертных, то ему сухо отвечали: «Во-первых, маркиз или герцог умели приятно беседовать, что представляет неоцененное качество в такое время, когда искусство разговора с каждым днем встречается реже и реже. Во-вторых, как люди со вкусом они любили изящную литературу и делали этим бесконечную честь обществу писателей-разночинцев, где громкое имя всегда принимается с почтением, потому что оно придает блеск ничтожным людям».