Жесть
Шрифт:
— А? — спросил он. — Да, действительно. Спасибо…
Он обернулся.
Марина обмерла.
Наконец произошел щелчок в ее сознании: она узнала своего спасителя. На фотографиях он был гладко выбрит и не настолько худ, но… это он. Никаких сомнений.
И наконец Марина обратила внимание на те пугающие странности, которые с похмелья прошли мимо ее сознания. Во-первых, человек не расставался с ножом — ни на секунду. Даже когда чай ей подавал — она отчетливо это вспомнила, — нож был в свободной руке. Во-вторых, он все время чего резал, беспрерывно кромсал овощи, причем, очень похоже — просто так, не для готовки. По всей комнате (может, и по всему дому?) были аккуратно разложены кучки нашинкованных кабачков, огурцов, каких-то корнеплодов — на дощечках, в мисках, в тех самых полиэтиленовых тазиках.
Кошмар перепрыгнул на новый уровень.
Господи, взмолилась Марина, пусть все это будет сон…
А зачем ты сюда шла? — напомнила она себе. Кого ты искала, к кому ты пробиралась ночью, — вместо того, чтобы выбросить из башки все, сказанное Павлом перед смертью? Ты, опытный репортер, зомбировала саму себя, ты бессознательно переключилась в режим дурочки, лишь бы только не передумать… Но неужели Павел ЗНАЛ, где искать маньяка?
Стоп. Павел узнал не сразу, иначе зачем было разыгрывать такой долгий спектакль, да еще таскать с собой журналистку? Сначала он честно шел по следу. Потом поехал в эти долбанные садоводства… а потом устроил милый розыгрыш с мобильниками. Он с кем-то пообщался… вот тогда и возник призрак Банановой улицы.
Кто навел Павла на этот дом?
Марина вдруг пискнула:
— ОЙ!!!
Схватилась за рот, проскакала в носках по полу до ближайшего тазика с кабачками — и роскошно блеванула.
— Ваш чай… — простонала она. — Простите…
Мужчина замолчал и с улыбкой подал ей ковшик. Простая вода — самое то…
Марина вернулась на кровать и надела сапоги. Никаких проблем с этим не возникло: руки-ноги теперь слушались, как надо. Разве что чуть дрожали да еще быстро холодели — от нервов. Приступ рвоты очистил не только ее желудок, но и — в большей степени — голову. Это был качественно новый уровень осознания ситуации. Она сидит в одной комнате с опаснейшим и совершенно непредсказуемым психом, и нет рядом ни дюжих санитаров, ни тюремных контролеров… Материализовавшийся ужас.
Не медля ни секунды — искать лазейку, бежать?
Или сначала взять интервью?
Возясь с сапогами, она поглядывала на своего героя. Тот, повернувшись спиной, возился в кухне — что-то готовил на своей керосинке. Он выводил — сильно, уверенно — дирижируя себе ножом:
В бессилии старческом дожил вот до чего:Воспоминания реже лгут, чем ранят…Нам молодость дана лишь для того,Чтоб немощную старость испоганить— Вы порядок строф путаете, — бросила Марина, решив быть естественной и беззаботной.
Он вдруг вернулся в комнату, заметно обрадованный:
— Да, правда? Извините меня… Я был уверен, что стихи умерли… а значит, я имею право на вольное с ними обращение…
Движения его были порывисты и, такое впечатление, плохо контролируемы. И вообще, слишком много он совершал движений — с явным избытком.
— Так и есть, — сказала Марина. — Эти конкретные стихи умерли, и вы имеете на них полное право.
— Но вы же их знаете, помните. И сколько ни будете стараться — ничего из себя не выгоните. Значит, они все-таки живы… Не знаю, не уверен, что я имею хоть какое-то право… Там есть еще замечательные строки: «…Лишь как себя могу любить другого, лишь как его — себя любить могу.…» Это про меня.
Про меня тоже, подумала Марина отстраненно. Она поинтересовалась:
— Вам нравится авторская песня?
— Не то чтобы нравится… Просто когда один из авторов положил свой «Город золотой» на музыку Франческо Канова, я заинтересовался бардами. Но это неважно. Спасибо вам… Если стихи живы — значит, мы не в Аду…
Помолчали.
— А так, без стихов — это не понятно? — осторожно спросила Марина.
Рискуешь, дура! С маниакальным убийцей, страдающим религиозным бредом, вести дискуссии про Ад — плохой симптом…
— Ад не знает стихов. Не та эстетика. Истязания — это проза, в них нет красоты.
— Наоборот, там только стихами и говорят… По-итальянски. Читали Данте?
— Только в переводе… Я тоже думал до какого-то момента, что Ад — это вымысел, продукт писательского воображения. И вдруг оказалось, что он на Земле… И мы терзаем друг друга с таким упоением… Это и есть расплата за грехи. Которую люди не осознают…
Повисла пауза.
— Не, не сходится, — сказала Марина. — В Аду платят не люди, а их души. А души никого терзать не могут. Терзают черти.
Беспрерывное движение в комнате вдруг остановилось. Маньяк застыл в нелепой позе. Задумался. Сел на табурет напротив кровати, напряженно глядя в пол.
— Так что мы не в Аду, — подытожила Марина. — Мы просто в жопе… Но это, по-моему, гораздо лучше.
— Внутри нас соседствуют и души, и черти, — медленно заговорил он. — Очень благополучно соседствуют. Я однажды понял, как сам терзал других людей… но я ли это был, вот вопрос…
— И что же помогло понять?
— Меня переводили из Круга в Круг… Мне показывали мою жизнь… И оказалось, что платят за все. Я думал, что любил людей… и детишек моих… но это не помешало мне мучить их. В конечном счете — закончилось смертью. Их — и моей…
Марина слушала, затаив дыхание. Смотрела на одежду мужчины (джинсы, свитер, кеды) и думала: с кого он их снял? Жив ли этот бедолага?
Он словно почувствовал ее состояние.
— Нет, я никого не резал и на дыбу не вздергивал, — он криво усмехнулся. — И несчастных по темницам не расстреливал. Все, что я говорю — фигуры речи, не более. Зря вы меня так боитесь. Вы ведь меня боитесь, правда?
— Зачем вы все это нарубили? — спросила она, показав овощи в мисочках и тазиках.
Он встал и заходил по комнате.
— Это я нашел способ разряжаться. Вчера не догадался, с топором все чудил, вещи портил… А сейчас — гораздо легче. Хотя таблетки уже закончили действовать.
Человек ходил кругами, все убыстряясь; одинокая табуретка была его центром… Что за таблетки, подумала Марина. Опять бред?
— Вот эти таблетки, — вытащил он несколько из кармана джинсов. (Маленькие, гладкие, розовые — в оболочке.) — Мне их дал вечный человек перед тем, как выпустить меня на волю… Ох, опять вы дернулись. Вечный — это просто фамилия.