Жесткая посадка
Шрифт:
– Как далеко от нас банда? – ещё раз, на всякий случай, спросил я Егора.
– Километров десять туда, однако, – он махнул рукой в сторону розовеющего от закатного солнца Куракского плато.
– Я сейчас сделаю одну вещь, после чего надо быть готовым изо всех сил уходить с этого места. Потом, через десять минут, надо будет снова сменить точку.
– Да делай что хочешь, – на узких губах Егора промелькнуло подобие улыбки, – тундра большая. По ней сколько хочешь бегать можно.
Я достал из рюкзака массивную трубку спутникового телефона, включил его, дождался устойчивой связи и нажал условленную кнопку.
Каждый задействованный в более или менее серьёзных делах человек в наше время имеет как минимум два сотовых телефона. Один из них – для общих звонков, другой – для конкретных деловых. У Игоря Ухонина их было четыре.
– Здорово, Ух, – начал я с места в карьер. – Говори быстро и неясно. Как у тебя дела?
– Я ищу тебя. Вообще-то в бегах.
– Хорошо. Сколько у нас времени?
– У меня – нисколько.
– Тогда записывай. Через неделю мы встречаемся на восточном побережье Сахалина, в точке, последняя цифра долготы которой равна очкам, которые ты выбил на предварительном турнире в Малаховке через день после нашего первого знакомства. Ты забираешь нас в устье реки, последний слог которой напоминает тебе – именно тебе – о моей последней жене. Прибавь к сегодняшнему дню цифру девять и добавь к ней разницу, о которой я любил говорить тебе в середине восьмидесятых.
– Погоди, Зим, ты… Куда уходить-то будем?
– Куда ты отказался лететь осенью восемьдесят седьмого года. Я перезвоню через десять минут. Ты мне скажешь только одно – понял меня или нет. Потом ты выходишь со мной на связь по этому же номеру телефона в час воскрешения.
Я выключил аппарат и быстрым шагом поспешил вверх по склону, вслед за уже уходящими пастухами и Виктором.
Игорь Ухонин, он же – Ух
Я вертел телефонную трубку в руках, как раскалённый камень. С этой секунды мой фактически незасвеченный источник связи становился смертельно опасен, а мне предлагали держать его в руках ещё десять минут!
– Такси! – Я едва не выскочил на проезжую часть, останавливая ближайшего бомбилу.
– Давай сюда! На вокзал! Какой вокзал? Ближайший – Киевский! – И мы с Серёгой втиснулись в «жигулёнок».
Совсем недавно в каком-то детективе я прочитал, что Киевский вокзал – практически «неуловимое» место по части проведения всяких розыскных мероприятий. Перекрёсток четырёх линий метро, узел отправления пригородных поездов и бессчётного числа номеров общественного транспорта, и всё это в пяти минутах не очень быстрой езды!
И едва я бросился в толпу, медленным червяком заползающую в отверстую пасть метрополитена, в кармане у меня снова завибрировало.
Мне было достаточно услышать в трубке начало «приветканья» Зима, как я прервал его словом «понял», выключил телефон и через десять метров незаметно уронил его вниз, под многотысячные ноги толпы.
Да здравствует Кира Еськов, детективный автор, парадоксалист и арахнолог!
Только в вагоне пригородного поезда, сидя рядом с Серёгой, я смог сосредоточиться над решением шарады Зима. До этого времени, по правде говоря, я над ней и не задумывался. Мне было совершенно очевидно, что послание многократно продумано и выверено, оно предназначено мне одному, и никто, кроме меня, будь он хоть семи пядей во лбу, его не прочитает. Потому что предварительным турниром мы называли не собственно отборочные соревнования пистолетчиков, а самые первые, пристрелочные упражнения, в которых мы, вчерашние школьники, а теперь – стрелки-спортсмены, сходились меряться письками. Результат этих стрельб не записывался и не фиксировался, и только мы с Зимом, вышедшие в финал, выбили одинаковое число очков – 48, победу записали ему, так как пробоины легли ближе к центру. Окажись кто-нибудь из нас вторым, он не смог бы вспомнить эту цифру – неудачи мы стараемся забывать, и потому Зим никогда не стал бы использовать её как «вешку». Последнюю жену Зима звали Таня, и всё бы указывало на речку Катаня, которая действительно сбегает в океан с восточного берега Сахалина, да вот только я крутил роман с её сестрой, а это, товарищи, уже совсем другая история… впрочем, так же, как то, что звали мы «сахалином», и разницу в минус пять дней, которые надлежало прибавить к девяти… «Пять дней назад», – любил говорить Зим по поводу срочных дел. Собственно, сейчас только сроки и имели значение. Нам необходимо было оказаться на другом конце страны в кратчайшие сроки и совершенно незаметно, а это возможно сделать только на военно-транспортном самолёте, где никому не придёт в голову записывать в бортовой журнал старых приятелей или сослуживцев… И лететь в восемьдесят седьмом году я отказался в Японию, когда этого потребовал от меня перепившийся одеколона абориген, забравшийся в кабину с малокалиберной винтовкой. Мы с Зимом отпинали его сапогами и никому не рассказали о произошедшем.
Для верности я записал все фразы телефонограммы на оборотной стороне коробки от «Беломора», и с каждым словом его затея становилась понятнее и понятнее. Хотя реальнее она от этого не становилась.
– «Его пустозвонство юркнул по заячьей дороге со всей монетой в кисете и пучком кисеи, от которого он без ума… Главный вместе с кисейным товаром держит курс на соль». Как в кино – прикинь…
– Нет, всё не совсем так. У О'Генри в «Королях и капусте» была просто метафора, которую любой – ну, кто там у них – выпускник Йеля или читатель «Западной Телеграфной»? – прочитал бы в секунду. Изложенная на бумаге, шарада Зима стала совершенно понятной. А это письмо невозможно понять никому. Кроме меня, естественно. Просто слишком давно и хорошо мы с Зимом знакомы друг с другом. Поэтому первое, что мы делаем, – едем на грузовой терминал авиакомпании «Россия». Ты такое название – Чкаловск – слыхал? А сейчас нам надо озаботиться поисками нового сотового телефона…
– Чётко придумано! А что такое час воскрешения?
– Час воскрешения, – я усмехнулся – это мой долг Зиму. Может, потому я ему и помогаю сейчас, вместо того, чтобы судорожно рвать когти в сторону эстонской границы. Если нас с тобой не убьют в ближайшие сто двадцать часов, ты ещё услышишь эту историю.
Алекс Зимгаевский, он же – Зим
Мы лежали на гребне древней морены, сползавшей с оборванных утёсов Хребта. Когда-то на Хребте лежал ледник, который можно было представить себе в виде спрута. Его тело, массивное и голубое, многометровым одеялом окутывало острые пики, а щупальца, серые от сорванных со скал камней и песка, протянулись сюда, на тундровую равнину. Принесённые ледником валуны и гравий образовали длинные невысокие увалы – морены. Сейчас их поверхность с доисторических времён была изрыта ямами и оврагами, оставшимися после таяния льда. А ещё они неравномерно заросли высокими кустами кедрового стланика – их куртины были разбросаны по сухой ягельной тундре метрах в ста – ста пятидесяти друг от друга, что делало их идеальным местом для засад. Мы с Егором решили – пастушки погоняют бойцов по болотам и кочкам, имитируя беспорядочную суету испуганных и усталых людей, а решающий бой мы дадим здесь – на сухой морене, будучи отдохнувшими и имея полную свободу манёвра. Сейчас я наблюдал за врагом первый раз, для того, чтобы попытаться реально оценить противостоящие нам силы.
Судя по сигналам от пастушков, наши враги двигались через соседнюю гряду и с минуты на минуту должны были перевалить её гребень.
В качестве сигналов ламуты использовали крики кедровки, один из самых распространённых звуков в этих местах. Только подавали они их с равными интервалами и конец завершали высокой трелью. Сами ламуты утверждали, что так кедровка кричит только глубокой осенью, поэтому они безошибочно могли отличить свои сигналы от криков настоящих кедровок, которыми здесь также кишели все кусты. Должен сказать, что я лично, проживший в этих местах около десяти лет, этого различия расслышать не мог и полностью полагался на своих союзников.
Кусты на соседнем гребне замерли. Так всё живое замирает или затаивается, когда к нему подходит раненый мишка или волчья стая. А затем я краем глаза увидел, как на другом его конце что-то большое и бесформенное перекатилось от куста к кусту.
Пока я пытался зафиксировать взглядом это передвижение, похожие пятна замелькали на широком фронте – я определил его как сто пятьдесят метров – и все исчезли из виду, скрывшись в отдельных кустах стланика. Как будто кто-то качнул подёрнутую ряской поверхность воды – что-то изменилось, но так мгновенно и так неуловимо, что разум отказывается признать перемены происходящего.