Жёсткая рекогносцировка
Шрифт:
— Стой.
Товарищ Исаев собственной персоной. Смотрит как-то странно...
— Не делай резких движений...
Нет, он не испуган. В глазах — усталость, безысходная горечь и глубокое понимание происходящего. Вот такой непростой и насыщенный коктейль чувств.
Из-под полы пиджака видна рукоять упакованного в плечевую кобуру пистолета. Дальше всё должно быть, по идее, как обычно в похожих ситуациях: руки на затылок, лицом к стене, ноги врозь, «ствол» изъять в первую очередь...
Но я не делаю этого. Мне немного не по себе. Да нет, даже не «немного»...
Я почти что в ауте.
Это, оказывается, очень непросто. Этот взгляд...
— Гхм... Пошли на крышу.
— Пошли...
Исаев послушно разворачивается и топает на чердак. Я следую в четырёх шагах сзади.
Для меня сейчас лучший исход — перестрелка.
Он не спецназовец, такой же опер, как и я, мы имеем примерно одинаковую подготовку. Мы даже чем-то похожи...
Я по-любому успеваю раньше, у меня преимущество. Дам ему выдернуть «ствол» из кобуры, подожду, пока развернётся, и легко пущу пулю в сведённое гримасой боевой ярости лицо. Легко. Потому что это уже будет схватка. Не на жизнь, а на смерть. Кто кого.
И плевать на просьбу генерала насчёт «нечаянно споткнётся и сломает шею». Хорошо просить о гуманности, не представляя себе, что будет чувствовать человек в этот последний, решающий момент. Попробовал бы сам...
Мы поднялись на чердак. Я сократил дистанцию до двух шагов, буквально дышал в затылок Исаеву, провоцируя его к решительным действиям.
Мой конвоируемый на провокации не реагировал. Мы без проблем миновали насыщенное полумраком пространство чердака, в котором так легко было уравнять шансы, и вышли на ярко освещённую крышу.
Свет резанул по глазам: хороший момент, противник несколько секунд слеп, как и ты, вот они равные шансы...
Исаев так ничего и не предпринял.
Вот чёрт... А я бы поборолся. Ух, как я бы поборолся! До последнего патрона. А потом, когда патроны кончились, зубами бы грыз...
Исаев без команды, не останавливаясь, сразу пошёл к противоположному от Волги краю крыши.
Такой момент... Вроде бы должно быть по фигу человеку — куда, и хрен на ту душевную травму, что получат дети и молодые мамаши у парадного подъезда...
Остановился на краю, посмотрел вниз, несколько секунд стоял, покачиваясь с пятки на носок. Спросил, не оборачиваясь, севшим до сиплого шёпота голосом:
— Других вариантов нет?
Я молчал.
В горле комок, слова не лезут. Если скажу что-нибудь, разрыдаюсь, как истеричная барышня...
— Да понятно, что нет, — пробормотал Исаев. — Понятно... Я знал. Чувствовал...
Поставил правую ногу на ржавый прут фальшборта, подался вперёд, замер...
Я опустил «ствол». Руки дрожали, ладонь, обхватившая рукоять пистолета, была мокрой, и от этого рукоять стала скользкой, как змея...
— Помоги... — попросил Исаев. — Не могу сам...
Я сунул пистолет в кобуру, сделал два шага вперёд и сильно толкнул стоявшего на краю крыши человека в спину.
Короткий вскрик — и всё.
Нет человека.
Не помню, насколько правильно я ушёл с места происшествия, грамотно ли... Соображал я в тот момент скверно, слёзы душили меня, хотелось выть в голос и биться башкой об стену. Помню только, что перед парадным никого не было. Из-за угла раздавались крики, гомон толпы — видимо, кто-то увидел, что человек упал, и все пошли смотреть.
Будь ты проклят, тёзка. У тебя был «ствол», и ты умел с ним обращаться. Ты мог бы умереть в короткой яростной схватке, как подобает мужчине.
А теперь тебя похоронят неупокоенным. Потому что никто не скажет местному батюшке, что ты не сам, по своей воле, шагнул вниз с этой ярко освещённой солнцем крыши...
Глава 7
Сергей Кочергин
В начале одиннадцатого утра мы с Костей Воронцовым подъехали к Савёловскому рынку. Машину поставили на платную парковку, взяли сумку с камерами, оптикой и микрофоном и пошли на рынок.
Купили коробку конфет «Коркунов», покинули рынок через северный вход и, миновав по внешнему периметру грузовой двор, вошли в вестибюль монументального, довоенной постройки дома из серого камня.
Седой мужчина за конторкой вопросительно поднял бровь. Незнакомый товарищ — месяц назад его не было.
— Вы нас не помните? Мы здесь передачу снимали.
— Я неделю как работаю. Вы к кому?
— К Никифоровой из планового.
— В отпуске.
— Так... Тогда к Соловьёвой.
— В отпуске.
— Шутите? Вы позвоните...
— Весь плановый в отпуске. За исключением... — седой глянул в список. — Татьяны Фёдоровой. А на службе я не шучу. Служба, она — служба. Чего хотели?
— Поговорить можно?
— Пожалуйста, — седой набрал номер и протянул мне трубку.
— Слушаю.
— Здравствуйте, Татьяна. Это Сергей, мы у вас кино снимали.
— Да-да, помню.
— Мы к вам по тому же вопросу. Не возражаете?
— Да, пожалуйста. Передайте трубочку. Передал. Седой выслушал, важно кивнул:
— Ваши фамилии?
— Во как! Теперь так, да?
— Да, теперь строго.
— Пугачёв и Болотников.
— Хорошо, — седой опять важно кивнул (без намёка на усмешку), записал в журнал фамилии. — Документы какие-нибудь есть?
— Нету. Зачем нам документы? Мы дома.
— Ну... — седой секунду посомневался и махнул рукой. — Проходите. Всё равно вас знают...
Через пару минут мы уже по-хозяйски обустраивались для стационарной съёмки на двух широченных подоконниках планового отдела, располагавшегося на третьем этаже. Татьяна, загорелая весёлая пышка чуть за тридцать, заваривала чай, распаковывала конфеты и щебетала о последних новостях отдела. Новости были очевидны: все, кроме неё, в отпуске. Она только что вышла. Ездила в Крым с подругой — дикарями. Точнее, дикарками. Там всё классно, только хохлы что-то уж совсем жадные стали... да, что-то татары там опять бучу затевают... а у них в учреждении новый начальник охраны... на море так здорово...