Жестокие игры
Шрифт:
— Вернуть ее морю, сэр?
Норман Фальк оборачивается, энергично сплевывает в сторону так, чтобы не попасть в стоящего рядом мальчика, и тут же снова смотрит на погребальный костер.
— Да, отпустить ее по всем правилам. Мы ведь всегда отдаем дань уважения умершим. И кабилл-ушти тоже нужно отдать дань уважения. Это не имеет отношения к туристам, которые болтаются тут, засунув руки в карманы. Это все между нами, людьми и водяными лошадьми, и никак не связано с каким-то грязным спортом. — Потом Норман Фальк явно вспоминает, с кем именно говорит, потому что меняет
Мне становится стыдно, но почему — я совершенно не понимаю, и я чувствую себя паршиво из-за того, что позволила себе устыдиться.
— Но я не хотела проявить неуважение.
Голос Нормана Фалька полон тепла.
— Конечно, не хотела, не об этом речь. Просто у тебя нет мамы и папы, чтобы наставить тебя на правильный путь. Твоя лошадь — это просто лошадь, вот в чем проблема. И если бы Скорпионьи бега были обычными бегами для обычных лошадей, ну, тогда… — Норман Фальк резким кивком указывает на пламя. — Тогда вот это было бы просто позорным несчастным случаем.
Две недели назад я бы подумала, что он ненормальный, что, конечно же, все дело именно в особенности бегов, в деньгах, азарте… И если бы я просто наблюдала за тренировками на пляже, я, наверное, и сейчас думала бы так же. Но теперь, когда я так много времени провела с Шоном Кендриком, когда уже сидела на спине Корра, я ощущаю, что во мне что-то изменилось. Я по-прежнему не уверена, что все это стоит смерти Томми. Но понимаю, что значит стоять одной ногой на суше, а одной — в море. Я никогда не знала Тисби так хорошо, как узнала за последние недели.
Мальчик о чем-то спрашивает Нормана Фалька, и тот отвечает:
— Он уже ведет ее сюда. Вон в ту сторону смотри.
Мы оба оборачиваемся — и я вижу Шона, который спускается к берегу по одной из узких тропок. Он ведет за собой черную кобылу Томми Фалька, и по сравнению с Корром она кажется изящной и хрупкой. Шон одет как всегда, все в ту же привычную сине-черную куртку с поднятым воротником. При взгляде на него у меня непонятно почему отчаянно сжимается сердце, и я как будто переполняюсь гордостью, хотя в Шоне нет ничего такого, что я могла бы поставить себе в заслугу. Он ведет черную кобылу в нашу сторону и останавливается лишь тогда, когда водяная лошадь приподнимается на задних ногах и кричит, негромко, как плачущая птица.
Все пришедшие на похороны собираются к погребальному костру, чтобы наблюдать за тем, как Шон подводит кобылу к краю воды. И только тогда я замечаю, что Шон бос. Прибой пенится вокруг его лодыжек, пропитывает водой несколько дюймов его просторных штанов. Кобыла высоко поднимает копыта, когда вода касается ее бабок, и призывно кричит, глядя в море. В ее глазах уже нет ничего лошадиного. Когда она щелкает зубами, повернув морду к Кендрику, он просто отклоняется в сторону и сразу скручивает пальцами ее челку, заставляя водяную лошадь опустить голову. Я вижу, как шевелятся губы Шона, но отсюда невозможно расслышать, что именно он ей говорит.
Отец Томми тихо произносит:
— Из моря, в море.
И я осознаю, что его слова соответствуют движению губ Шона.
Я гадаю, сколько раз повторялось такое вот мгновение. Не с Шоном, произносящим эти слова, а вообще с кем бы то ни было. Это похоже на тот момент у окровавленного камня, когда я заявляла, что буду скакать на Дав. Я ощущаю, как мои ноги словно врастают в Тисби, на меня давит невидимая тяжесть тысяч ритуалов…
Шон оглядывается на людей и кричит:
— Пепел!
Другой мальчик — еще один брат Томми, наверное, потому что он немножко похож на Томми, — почти бежит через пляж к Шону. Свет быстро угасает, и потому я не вижу, в чем он несет пепел… его должны были взять из погребального костра. Шон протягивает руку над сосудом, как будто проверяя температуру, а потом осторожно опускает в него руку. Кобыла вскидывает голову и снова испускает призывный крик, и Шон бросает горсть пепла в воздух над ней. Голос Шона рвется на ветру, это нечто неуловимое, неслышимое с такого расстояния, но Норман Фальк произносит вместе с Кендриком:
— Пусть море примет нашего храбреца.
Шон, стоя спиной к нам, снимает с головы кобылы недоуздок. Она взбрыкивает, но Шон спокойно отступает назад. Встряхнув гривой, водяная лошадь делает могучий прыжок вперед. Одно мгновение она борется с волнами вот уже она плывет. Просто дикая черная лошадь в темно-синем море, полном пепла других погибших парней.
А потом, настолько стремительно и внезапно, что я не замечаю момента ее исчезновения, кобыла скрывается под водой, и теперь видна только волнующаяся поверхность океана…
Шон стоит у края прибоя, глядя в море, и в выражении его лица я вижу что-то пытливое и страстное, как будто и ему тоже хочется прыгнуть в волны и исчезнуть. Мне сразу приходит мысль, что именно поэтому Норман Фальк попросил Шона прийти сюда. Не потому, что только Кендрик может правильно выполнить ритуал. Но потому, что Шон Кендрик, стоящий вот так, и есть олицетворение бегов, даже если бы никаких бегов никогда и не было. Он — напоминание о том, что значат для этого острова водяные лошади, он — некий мостик между тем, что представляем собой мы, и тем, что скрыто в нашем острове, тем, чего мы хотим, но не можем коснуться. Когда Шон стоит там, обратив взгляд к океану, он не больше похож на цивилизованного человека, чем какой-нибудь кабилл-ушти, и это тревожит меня.
Мое сердце одновременно и переполнено, и опустошено всеми этими началами и окончаниями. Завтра начнутся бега, с их собственными стратегией и опасностью, и надеждами, и страхом, а по другую их сторону — Гэйб, садящийся на судно и покидающий нас. Я себя чувствую как Шон, смотрящий в океанскую даль. Я так переполнена непонятными мне самой желаниями, что мне этого не вынести.
Глава пятьдесят шестая
Шон