Жестокий шторм
Шрифт:
Томас Кейри наклонился к тарелке с золотистым бульоном, что могло сойти за знак утверждения, и взял ложку, силясь припомнить информацию о находке профессора. И почему-то вспомнил, как они с Джейн обедали последний раз в придорожном ресторане, где им подали похожий бульон…
Профессор же продолжал:
— Вы, как филолог, знаете, насколько скудны и спорны сведения о Шекспире. И тут еще один документ, подтверждающий существование гениального человека. По существу, остались только его пьесы, авторство которых до сих пор оспаривается. Не сохранилось ни одного его черновика. Все, чем мы располагаем, это три страницы текста, вписанные рукой Шекспира в пьесу о Томасе Море, которая так никогда и не была играна на сцене, да еще подписи под завещанием Вильяма. Они-то и помогли установить подлинность трех драгоценных страниц… Вам нравится бульон?..
— Очень… — Томас Кейри проводил взглядом стюарда, уносящего посуду. — Зато вот этот человек мне что-то не нравится.
— Ну что вы! Обычный слуга — эпизодическое лицо в нашей пьесе. Хорошо вышколен. Свою роль ведет прекрасно.
— Да, но вы заметили его саркастическую улыбку?
— У него болят зубы. Он даже не спросил, в какой каюте вы едете, и принес нам обед на двоих. У вас, мой друг, просто сейчас обостренная реакция после всех событий. Вам кажется, что стюард тоже мафиози из банды Минотти?.. Я не ошибся?
— Да… он смахивает на итальянца, и это его подчеркнутое безразличие ко мне… Готов заключить пари, что он уже сообщил кому следует, что я нахожусь у вас!
— Вполне возможно. Но это нельзя ставить ему в вину. Он на службе. К тому же вы нарушили священное право собственности. Едете зайцем в каюте, проезд в которой стоит восемь тысяч долларов.
— Верно, черт возьми!
— Так что стюард здесь ни при чем.
— Неужели так дорого?
— Есть каюты и по двадцать тысяч, но мне капитан посоветовал остановиться на этой. К тому же я не настолько богат, чтобы швыряться деньгами.
Томас Кейри отодвинул тарелку.
— Мне надо немедленно встретиться с капитаном.
— Ну зачем такая спешка? У нас еще впереди три блюда, десерт, кофе; теперь час или два не играют никакой роли. Действие растянется, по меньшей мере, на несколько недель.
— Но я не хочу, чтобы меня изловили как зайца.
— До этого, надеюсь, не дойдет. К тому же у вас иммунитет представителя всесильной прессы и чрезвычайной важности информация. Ешьте спокойно. Волнение мешает пищеварению. Выпейте еще вот этого португальского портвейна и постарайтесь себе внушить, что события развиваются, не отступая от текста пьесы и режиссерского замысла.
— Ах, профессор! Оставим эту игру в любительский спектакль. Если мы отдадимся на волю судеб, то, чего доброго, пойдем на дно со всем театром, артистами, оркестром и публикой!
— Не исключено. — Мистер Гордон отпил из рюмки, и лицо его приняло блаженное выражение. — Божественный напиток, советую причаститься.
Вошел стюард с новой переменой блюд. Когда он, разложив на горячие тарелки жареную форель, удалился, мистер Гордон сказал:
— Я не считаю, что мы с вами играем в любительском спектакле. Все вполне профессионально. Да ешьте же. Форель словно только что поймана. Действительно, ее везут живую, я читал об этом в рекламном проспекте. Надо вам сказать, что к поездке я отнесся с должной серьезностью. Ну как форель?
— Рыба как рыба… — буркнул Томас Кейри.
— Ну, молодой человек, да вы, я вижу, не из тех, кого можно чем-либо удивить. А раз так, то все будет прекрасно. — Профессор, улыбаясь, дожевал, утерся салфеткой, затем сказал: — Я превращаюсь в этакого резонера. Никогда не замечал у себя подобного таланта. Вот что значит вести затворническую жизнь. Негде было проявить себя, раскрыться, как говорил один мой студент, изрядный шалопай, но головастый парень.
«Сколько потеряно времени, — с тоской подумал Томас Кейри. — И все из-за него. — Он почти с ненавистью посмотрел на профессора и, встретившись с ним взглядом, покраснел от смущения: столько участия было у того в глазах. — Нет, он славный старик, этот негр. Что бы я сейчас делал, не попадись он мне? В лучшем случае матросы изловили бы меня и спровадили на лоцманском катере. Тогда бог знает что могло произойти с Джейн». Он допил портвейн в полной уверенности, что вот теперь-то, когда он на судне, ничего не случится ни с лайнером, ни с Джейн.
Репортер улыбнулся профессору:
— Ну конечно, все выйдет наилучшим образом.
Мистер Гордон обрадованно закивал головой:
— Вот так-то веселее, дорогой мистер Кейри.
— Просто Том.
— Прекрасно, Том. Вы не курите?
— Нет. У нас в роду никто не курил.
— Ну а я привык курить за работой. Хотя мои предки — рабы с Миссисипи — тоже не курили. Табак для них был табу.
Томас Кейри поднялся.
— Постойте! — остановил его профессор. — Я позвоню капитану, договорюсь о вашей с ним встрече.
…Капитан лайнера Дэвид Смит — высокий, грузный, лет шестидесяти — слушал репортера, полуприкрыв тяжелые, набрякшие веки, его огромные руки устало лежали на подлокотниках кресла. В такой же позе в другом кресле сидел профессор и с нескрываемым любопытством рассматривал просторный салон капитана, стилизованный с бутафорской роскошью под гостиную в Версальском дворце: темно-бордовые штофные обои, копии Веронезе, Тициана и Эль Греко, рояль, по форме похожий на клавесин, ковер по мотивам Ватто — жеманная красавица на качелях и кавалер на коленях, заглядывающий под ее пышные юбки. Здесь все было ненастоящее, и все же создавалось впечатление старины, богатства, тонкого вкуса. Профессор ловил себя на том, что его покоряет вся эта дешевка и что он не удивился бы, если бы сейчас распахнулась дверь красного дерева и вошли бы мадам Помпадур с Людовиком Четырнадцатым.
«Пожалуй, я выпил лишнее», — подумал Гордон и потянулся за рюмкой, стоявшей на полированной столешнице под красную яшму.
Между тем репортер, заканчивая рассказ о своих злоключениях, говорил:
— Вот почему, сэр, я очутился на вашем судне без билета и багажа.
Капитан раскрыл глаза, и Томаса Кейри поразила их ясная голубизна.
— Что ж, — сказал капитан, — весьма любопытно. История, если ее опубликовать, на день-два привлечет внимание американцев. Но боюсь, что ее не напечатают, по крайней мере сейчас. Я весьма признателен вам, мистер Кейри. Хотя должен заметить, что мне трудно поверить, будто отец, отправляя в путешествие дочь, замышляет потопить судно, на котором она едет. Это же чудовищно, Стэн! — повернулся он к Гордону.
— Ах, Дэв, — ответил профессор, — как вы мало знакомы с неприглядными сторонами жизни! Вы романтик, Дэв. Всю жизнь скитаетесь по океанам, среди мужественных людей, боретесь со стихией, и мир кажется вам сотворенным как надо. Не так ли?
— Да, я все больше и больше убеждаюсь, что люди не так уж плохи.
— В общей массе. Согласен с вами, Дав. В людях не иссякло стремление творить добро. Пример перед вами, — он кивнул на Томаса Кейри, — но сколько еще зла! Разве не убивает еще брат брата, дети — родителей и родители — детей своих? Вы говорите, и я согласен с вами, что обвинение мистера Чевера чудовищно, но что мы знаем об отношениях отца и дочери, о характере этого человека?