Жеводанский зверь
Шрифт:
– Что с тобою, милая сестра? Неужели ты так сильно обиделась на меня из-за этой шутки? Прости меня… Я исправлюсь… Поцелуй меня; я хочу, чтобы ты меня поцеловала!
– Мадемуазель де Баржак, – сказала урсулинка тихо, отталкивая ее, – вы ужасно жестоки, ныне я потеряла терпение и мужество. Вы меня не любите, вы меня ненавидите!
– Совсем нет, я люблю тебя, – возразила Кристина со своей обыкновенной пылкостью. – Да, я люблю тебя, моя милая; ты добра, а я зла. Сто раз я хотела отказаться от этих проклятых шалостей, и не знаю, какой черт… Полно, не сердись на меня на этот раз… Я исправлюсь, клянусь тебе… Ну, кончено? Поцелуй меня!
И она несколько раз поцеловала урсулинку в бледную морщинистую щеку. Сестра Маглоар не могла удержаться, чтобы не улыбнуться сквозь слезы, видя, как искренне Кристина раскаивается в своих проступках.
– Ах, мадемуазель де Баржак, – сказала она, – вы употребляете во зло мое снисхождение, мою слабость… Но я думаю иногда…
– Ты опять принимаешься за то же? Ведь ты меня простила… Сейчас ты увидишь, как я буду вежлива и любезна со всеми этими людьми в парадной гостиной. Ты сама меня не узнаешь. Обещаю тебе приятно улыбаться всем, даже… твоим бенедиктинцам. Ты, кажется, мне сказала, что ждешь Жерома, монастырского эконома?
– Нет; по всей вероятности, сам господин приор захочет присутствовать на этом торжественном событии.
– Да мне сегодня везет! Приор строг меньше других, и я люблю его больше прочих! Как ты думаешь, – продолжила она с притворным равнодушием, – он приедет один?
– Может быть, по обыкновению он возьмет с собою своего племянника, мосье Леонса.
– Леонса, – повторила Кристина, вздрогнув. – Пойдем, пойдем, милая сестра, – прибавила она тотчас с живостью. – Если ты дашь охладеть моим добрым намерениям, я не ручаюсь за свое поведение.
Она хотела потащить урсулинку за собой.
– Я иду, дитя мое, – сказала сестра Маглоар, сворачивая свою работу. – Но вы не можете явиться перед благородными гостями в этом костюме. Ступайте в вашу комнату и позвольте, чтобы вас одели и причесали, как подобает девице вашего звания.
– Вот еще! – сказала мадемуазель де Баржак, состроив гримасу. – Позволить насыпать на свои волосы белой муки и нарядиться в это длинное платье с фижмами, которое мне прислали из Парижа! Я не хочу! Я не буду уметь ни говорить, ни ходить, ни двигаться. Мне так хорошо, потому что мне ловко; пускай меня принимают такою, как я есть.
– Но…
– Черт побери, почему же ты, сестра Маглоар, также не переоденешься?
– Я, дитя мое, монахиня и не могу без особого позволения моей настоятельницы снять одежду моего ордена.
– Ну а я не хочу снимать мою верховую одежду!
И упрямая девушка, надвинув шляпу на ухо, с лукавым видом направилась в зал такими быстрыми шагами, что урсулинка с трудом могла поспеть за нею.
VI Приезд
Наступала ночь, и многочисленные свечи освещали вместе с огнем в большом камине зал, в котором находились гости Меркоарского замка. Одни еще ели и пили за столом, на который слуги беспрестанно ставили новые кушанья; другие отдыхали перед камином; третьи составляли там и сям воодушевленные группы собеседников. Однако, когда явилась мадемуазель де Баржак, все поспешили к ней. Кристине хотелось бы войти одной и неприметно, но де Моньяк не хотел лишиться такого превосходного случая исполнить свою обязанность в присутствии такого блестящего собрания. В дверях зала он взял свою молодую госпожу под руку и, с довольной улыбкой на губах, ступая на цыпочках, ввел Кристину в зал с той церемонностью, которая должна были вывести из терпения эту раздражительную, избалованную барышню.
Однако она перенесла это лучше, чем можно было ожидать, приторные комплименты, которыми осыпали ее наперебой гости, тоже не вызвали у нее гнева. Она позволяла себя целовать дамам, называвшим ее «моя милочка, моя красавица»; она не перебивала пошлостей, которые говорили ей старые дворяне времен регентства. Она сказала даже несколько любезных слов некоторым гостям и вежливо поблагодарила всех присутствующих за услугу, которую они оказали ей, освобождая ее земли от страшного жеводанского зверя. Словом – она до того не походила на саму себя, что некоторые гости не узнавали ту девушку, о которой рассказывали такие необыкновенные вещи. Но никто не был так поражен этой внезапной переменой, как кавалер де Моньяк и сестра Маглоар; они стояли в нескольких шагах позади своей госпожи и любовались ею с восторгом и восхищением.
– Она совершенство, сестра моя, – прошептал кавалер, нюхая табак.
– Ангел, кавалер, – сказала урсулинка, поднимая глаза к небу.
Они были менее довольны тем, что последовало за этим.
Ларош-Боассо больше всех ухаживал за мадемуазель де Баржак, которая приняла его с дружеской фамильярностью. Скоро, рассеянно взяв стул, она села между бароном и молодым человеком, щегольски одетым, с живым взором и приятными манерами, который слыл за поверенного Ларош-Боассо и следовал за ним повсюду.
Этот молодой человек, который должен играть довольно важную роль в нашей истории, назывался Легри; это был сын очень богатого прокурора, который несколько лет назад сумел втереться в доверие барона и давал ему деньги взаймы. Без сомнения, Легри-отцу это было выгодно, и ходили слухи, что он уже взял в заклад лучшую часть наследственного имения расточительного дворянина. Однако между Ларош-Боассо и обоими Легри, отцом и сыном, внешне существовали самые дружеские отношения. Этот Легри-старший, будучи весьма низкого происхождения, очень хотел, чтобы сын его выбился в высшее общество. Ларош-Боассо исполнил это желание и познакомил молодого мещанина с некоторыми дворянами, такими же беспутными, как он сам, и неразборчивыми в выборе своих собеседников. Благодаря этому покровительству, дворяне принимали Легри-сына как равного, а так как он всегда проигрывал несколько луидоров в карты, одевался богато, не очень сердился на насмешки над его происхождением, его терпели в этих аристократических собраниях. Притом барон, глава и предводитель этих собраний, не позволял, насмехаясь иногда над своим протеже, чтобы другие позволяли себе эту же вольность, и никто не был настолько смел, чтобы рискнуть накликать на себя гнев барона.
Искренней ли была симпатия Ларош-Боассо к сыну своего кредитора? На этот счет в обществе сомневались. Одни уверяли, что Легри был для барона кем-то вроде шпиона, которому было поручено наблюдать за его поступками. Другие говорили, что Ларош-Боассо, действуя таким образом, хотел угодить бывшему прокурору и посредством сына выпрашивал у отца большие суммы. При том мещанин играл роль друга так, что не оскорблял раздражительную гордость своего покровителя. Он угождал ему до раболепия. Ларош-Боассо не мог сказать ни слова, не мог сделать самого незначительного поступка, чтобы тот не расхвалил его до чрезмерности и не осыпал барона лестью. Сверх того, Легри был надежным и искусным поверенным во всевозможных поручениях, которые были бы противны менее преданному и более щепетильному товарищу. Стало быть, не было ничего невероятного в том, что подобный друг сделался почти необходимым для человека с характером барона. Может быть, Ларош-Боассо имел к Легри некоторую привязанность, если только барон вообще мог любить кого-нибудь, кроме самого себя.
Друзья виделись несколько дней назад, но Легри счел бы себя обесславленным, если б не присутствовал в Меркоаре. Барон, который думал, что ему понадобится помощь его верного друга, позаботился о том, чтобы пригласить его. Они встретились в замке, и Кристина де Баржак, столь обходительная к барону, не могла не принять Легри благосклонно как друга своего друга. Разговор между тремя особами все больше и больше воодушевлялся. Но ни кавалер, ни сестра Маглоар не были в восторге от этого обстоятельства. В особенности их раздражал Ларош-Боассо, со своей надменной наружностью, самоуверенным обращением, щегольским голубым бархатным мундиром с серебряными галунами. Вытянутое лицо кавалера вытянулось еще больше, а урсулинка, только что предававшаяся таким чудным мечтам, опять принялась горестно вздыхать.