Жеводанский зверь
Шрифт:
Приор не выказал ни удивления, ни гнева, узнав это не самое благоприятное мнение публики о богатой девушке, находящейся под опекой аббатства. Спокойно опорожнив свой стакан, он сказал:
– Довольно, дочь моя! Остерегайтесь повторять эти нелепые толки, потому что это значило бы грешить против христианской любви и справедливости. Всем известно, что мадемуазель де Баржак с детства была лишена необходимого для юной девицы воспитания. Ее отец был безрассудным охотником, и в старом замке, затерянном среди гор и лесов, она выросла, общаясь почти с одними мужчинами, никто не заботился о ее образовании, о воспитании ее сердца и ума, никто не подумал даже внушить ей самые простые понятия об обязанностях ее пола. Только в час смерти ее отец раскаялся в том, что пренебрег воспитанием дочери, и поручил нам присматривать за девушкой, направляя ее на путь света и добра. Эта обязанность была не легка. Кристина де Баржак, несмотря на свои чудесные душевные качества, привыкла к непослушанию, что доставляет нам много хлопот. Однако благодаря настойчивости наших усилий, благодаря преданности благочестивых и умных особ, которыми мы ее окружили, мы наконец восторжествуем над ее непокорным характером, над ее строптивостью, не подчиняющейся никаким правилам и никакому обузданию… Вот почему, дочь моя, надо быть снисходительным к ней; со временем, без сомнения, она сделается кроткой и скромной женщиной, какой предписывают ей быть наши общественные устои…
Мадам Ришар выслушала эти наставления с выражением покорности на лице. Пока она старательно просила прощения за излишнюю смелость своих слов, несколько путешествующих верхом остановились перед воротами гостиницы. В ту же минуту прибежала запыхавшаяся служанка и шепнула несколько слов хозяйке, которая тут же побледнела.
– Святая Дева! – с испугом прошептала трактирщица. – Что он скажет? А я и забыла о нем!..
Она тотчас вышла со служанкой, очевидно, для того чтобы принять новых посетителей.
Скоро в первой комнате раздался звук шпор, потом послышался звучный поцелуй и мужской голос, говоривший по-французски:
– Да, это я, моя красоточка… Черт побери! Разве мои слуги, проехавшие здесь сегодня утром, не уведомили тебя о моем приезде? Все ли у тебя готово?
– Извините меня, барон, я вас уже не ждала, – отвечала трактирщица, смущаясь. – Я все приготовила для вашего приема, но…
– Хорошо, хорошо! Вы знаете, моя красавица, что для меня довольно малейшей безделицы, приготовленной вашими белыми ручками… Прикажите подать что-нибудь перекусить моим охотникам, а в маленькую гостиную пусть мне подадут яичницу с форелью и бутылку вина. А вы, моя красоточка, посидите со мной, потому что ваше свеженькое личико возбуждает аппетит и веселость.
В это время тот, кто говорил, хотел войти в гостиную, но его остановили.
– Барон, – продолжала трактирщица, чуть не плача, – я же вам сказала, что я вас уже не ждала. Другие путешественники…
– А! У вас здесь есть другие путешественники? Очень хорошо; я могу договориться с ними, если только это дворяне и добрые малые.
И, отворив дверь, незнакомец вошел в комнату, где находились приор Бонавантюр и Леонс.
Этот бесцеремонный господин был хорош собой: лет тридцати, крепкого сложения, надменной наружности, с лихо закрученными усами и дерзкими манерами. На нем был богатый мундир начальника волчьей ловли из голубого бархата с серебряными галунами, белые панталоны, высокие сапоги, парик и треугольная шляпа. Охотничий нож, эфес которого был из чеканного серебра, дополнял этот костюм. Мужчина держал в руке хлыст и размахивал им с такой уверенностью, как будто был готов употребить его против всех.
Барон Ларош-Боассо – так звали этого господина – был, как мы сказали, одним из восьми баронов, имевших право заседать в Лангедокских или Жеводанских штатах. Фамилия его была младшей ветвью старинного дома Варина, угасшего уже давно, но когда-то одного из самых знаменитых в провинции. Графы Варина в царствование последних Валуа приняли реформатскую религию и до отмены Нантского эдикта были начальниками протестантства в этой части Севеннских гор. В начале восемнадцатого столетия, во время восстания реформатов, прозванных камизарами, прадед барона Варина одержал несколько побед над маршалами Бервиком и Вилларо. Однако, побежденный в этой неравной борьбе, оставленный своими соратниками, гугенотский партизан вынужден был скрываться. Предание говорило, что он несколько лет жил в гроте, где умер мучеником своей веры. Местные жители показывают еще и ныне этот грот, замечательный своей обширностью и великолепными сталактитами; он называется грот Варина, по имени своего прежнего обитателя.
Но его потомки не были столь сильно привязаны к своим религиозным убеждениям. Испугавшись строгих законов, принятых вследствие мятежа, они для вида отказались от своей веры, чтобы сохранить имущество и политические привилегии. Только люди уверяли, что это отречение неискренно и что они остались гугенотами в глубине сердца. Отец теперешнего барона не отличался усердием к католицизму, а сам барон слыл скептиком и насмешником. Он выказывал большое пристрастие к новым идеям и по тогдашней моде хвастался безверием. Жизнь он вел сумасбродную, расточительную, роскошную, к великому ущербу его отцовского наследства, уже очень расстроенного, и подражал во всем той части знати, поведение которой вызывало народный гнев, вылившийся впоследствии в революцию.
Приор Бонавантюр давно знал барона Ларош-Боассо, охотничье искусство которого заставило короля сделать его начальником волчьей охоты в Жеводанской провинции. Они несколько раз встречались на заседании штатов, где приор отличился своим благоразумием и умеренностью, а барон – легкомыслием и вздорностью; из-за чего родилась неприязнь, еще более увеличиваемая обстоятельствами, о которых мы скоро узнаем. Однако то ли приор забыл в эту минуту все прошлые разногласия, то ли хотел просто сохранить видимость хороших отношений, но, заметив барона, он встал и вежливо ему поклонился. Леонс из уважения к своему дяде также поклонился, хотя и с видимым неудовольствием.
Барон де Ларош-Боассо не обратил внимания на эти знаки уважения. Он нахмурил брови. Без сомнения, он также узнал фронтенакского приора, но не счел нужным поздороваться с ним. Обернувшись к мадам Ришар, которая стояла позади него, он грубо сказал ей:
– Э! Черт побери! Красавица, я начинаю понимать ваше смущение. Вы отдали мой завтрак этим бенедиктинцам!
Вдова рассыпалась в извинениях и сетованиях; слава богу, но в провизии у нее не было недостатка! Она могла еще предложить барону стол, достойный его. Только яичница с форелью, приготовленная для барона…
– Пришлась по вкусу этим добрым бенедиктинцам, – окончил Ларош-Боассо. – Вы отдали предпочтение им. Чудесно, моя прелестная хозяйка! Но если бы они были дворяне, а не обитатели монастыря, я мог бы потревожить их трапезу, уверяю вас! И это бы не особенно их обрадовало!
Эта угроза вызвала гневный румянец на лице Леонса, но взгляда дяди было достаточно, чтобы заставить его тотчас опустить глаза. Приор Бонавантюр, до сих пор сидевший спокойно и с улыбкой, наконец заговорил:
– Успокойтесь, барон, – сказал он с несколько иронической вежливостью, – будьте снисходительны к этой женщине. Вам уже сказали, что яичница с форелью не единственное кушанье в этом доме, и, если верить некоторым слухам, вам ничто не помешает отдать должное окорокам и холодной дичи, которые вам могут подать здесь в день поста.
Этот намек на тайное верование его семьи, по-видимому, должен был бы довести до последней крайности раздражение барона, однако он сдержал свой гнев и, громко расхохотавшись, сказал хозяйке:
– Бедная Ришар, как вы сконфузились!.. Что ж, давайте забудем об этом! Я охотник и, следовательно, непривередлив в своих вкусах… Принесите мне что хотите, моя красавица, только бы мне не долго ждать, потому что я тороплюсь.
Трактирщица, обрадовавшись такому повороту, убежала, объявив, что барону сейчас подадут ужин. Он же, бросив на стул шляпу и хлыст, занял ту сторону стола, которая оставалась пустой, между тем как приор Бонавантюр и Леонс принялись заканчивать свой завтрак.