Жеводанский зверь
Шрифт:
– Ах, монсеньор, – воскликнул Леонс, – если бы мой отец был жив, он не мог бы ожидать от меня большего уважения, благодарности и любви, чем я испытываю к своему наставнику.
Он опять обнял приора, по щекам которого текли слезы. Отец Бонавантюр смущенно вытирал их и счастливо улыбался.
– Итак, я один оказываюсь виновным во всем этом, – заключил епископ. – Я поверил в то, что мирные монахи, известные набожностью и делами милосердия, совершили жестокое преступление. С первых дней, видя, как стойко и терпеливо они переносили жестокое обращение, я стал сомневаться в справедливости этих строгих мер. Позднее, когда Леонс, то есть граф де Варина, попытался организовать для приора побег, а тот отказался, мои сомнения усилились, ведь настоящий преступник не упустил бы возможности уйти от рук правосудия. А вчера при чтении духовной покойного графа я понял всю свою вину. Я признал ее в присутствии всего капитула и просил прощения у достойного отца приора, как прошу и теперь…
– Ах, монсеньор! – перебил его отец Бонавантюр. – Как вы можете так унижать себя? Те факты, которые были вам известны, свидетельствовали против нас. Вы поступали с нами снисходительно, учитывая серьезность приписываемого нам преступления. Мои оправдания вы отвергли совершенно справедливо: внешняя благопристойность не свидетельствует о невиновности. Увы, своим молчаливым упорством мы подтолкнули вас к суровым мерам.
– Как бы то ни было, я хотел искупить мою вину перед достойным приором, сопровождая его в этот замок. Отец Бонавантюр рассказал мне о событиях, что произошли здесь, и о той неосмотрительности, которую проявила хозяйка этого поместья. Я был весьма озадачен всей этой историей…
Во время этого разговора барон был то рассеян, то внимателен. Сперва он тщательно изучил бумаги, привезенные приором, надеясь отыскать в них повод к пересмотру дела о наследстве. Но к концу речи епископа он уже понял, что это бесполезно.
– Ну, мое графство решительно полетело ко всем чертям! – наконец сказал он с видом философического добродушия. – Однако я все же остаюсь Ларош-Боассо, а это что-нибудь да значит. Любезный кузен, – продолжал он с иронией, – примите мои поздравления. Черт меня побери! Я ведь мог убить вас на дуэли, так сказать, обагрить свои руки кровью родственника!
– Дуэль, Леонс? – покачал головой приор. – Вы забыли о своем обещании?
– Простите, отец! Теперь я понимаю, почему вы так настаивали на том, чтобы я избегал ссор с мосье де Ларош-Боассо. Барон, – прибавил он тотчас, – мне хотелось бы, чтобы мы с вами были в добрых отношениях, как подобает близким родственникам, в доказательство я протягиваю вам руку, которую вы вольны пожать или оттолкнуть.
Ларош-Боассо пожал плечами.
– Дружба со мной поссорит вас с друзьями, – ответил он, усмехнувшись. – Рука зачумленного еретика может передать вам заразу, которой опасался ваш отец. Нам лучше держаться подальше друг от друга. Слава и благополучие новому графу де Варина! Что касается меня, то благодаря своему вчерашнему счастливому выстрелу, я могу жить, не завидуя вам.
– Вы правы, – со вздохом согласился Леонс. – Я охотно променял бы мое состояние и титул на…
– О чем вы? – спросил приор с удивлением.
Леонс рассказал ему о том, что Ларош-Боассо убил жеводанского зверя. Эта новость огорчила отца Бонавантюра, а также епископа, который, очевидно, прибыл сюда для того, чтобы силой своего авторитета убедить Кристину отказаться от клятвы. Впрочем, епископ все-таки постарался вмешаться в дело.
– Этот брак не может состояться, церковь никогда не согласится его благословить. Мадемуазель де Баржак – католичка, она не может выйти замуж за протестанта.
– Вот они, ваши монашеские хитрости! – с презрением в голосе сказал Ларош-Боассо. – Но дав клятву, мадемуазель де Баржак не сказала о том, что протестант не может претендовать на ее руку. Речь шла только о том, что это должен быть человек благородного сословия, и только. Я спросил ее, могу ли я рискнуть, и она ответила, что я имею такие же права, что и прочие. Не так ли, Кристина?
Графиня молчала.
– Говорите, дочь моя, – сказал епископ. – Я обладаю достаточной властью в церкви, чтобы снять с ваших плеч бремя этого тяжкого обета… Вы будете счастливы с тем, кого любите!
– Все было так, как говорит барон, – тихо произнесла Кристина. – Я дала слово и его сдержу. В моей семье честность считалась главной добродетелью, а счастье… Счастье – небольшая плата за сохранение достоинства.
Мертвое молчание наступило после этих слов.
– Черт возьми! – вскричал наконец Ларош-Боассо, глядя на свою будущую жену. – Мне достанется чертовски гордая женщина! Наслаждайтесь вашим титулом и вашим богатством, кузен Варина, у меня будет сокровище получше. Ничего не скажешь, я весьма вовремя убил жеводанского зверя!
– К несчастью, вы еще не убили его, любезный барон! – произнес сзади насмешливый голос.
Два человека только что тихо вошли в гостиную, незамеченные никем. Один был поверенный барона, другой – старый егерь Леонса.
Это заявление настолько удивило собравшихся, что никто даже не возмутился из-за столь бесцеремонного вторжения. Барон, вспыхнув от гнева, тут же бросился к Легри.
– Что тебе надо? – спросил он дрожащим от ярости голосом. – Как ты смел явиться сюда?
– Я пришел потому, – ответил Легри громко и не пугаясь гнева своего патрона, – что, с вашего позволения, вы не убили жеводанского зверя, и я поспешил предупредить недоразумение или опрометчивый поступок.
– Как ты… ты, который вчера видел сам, что я всадил пулю в сердце этого проклятого зверя… как ты можешь опровергать… – Ларош-Боассо задыхался от гнева.
– Спросите у этого человека, – сказал Легри спокойно. – Ну что, Дени, – обратился он к егерю, который, не обращая ни малейшего внимания на присутствие важных господ, принялся рассматривать волчью голову и лапу, – что скажешь? Это жеводанский зверь?
– Нет, сударь, – решительно произнес Дени. – Я уверен, что этот, несомненно, очень могучий и сильный волк все-таки не тот, которого называют жеводанским зверем.
Собравшиеся переглянулись. На лицах застыло недоумение. Те, кому надо бы радоваться, боялись, что эта радость окажется преждевременной, а потому предпочли послушать дальнейшую речь егеря.
Ларош-Боассо взорвался:
– Что означает эта дерзкая шутка? – вскричал он. – Что это за наглый простолюдин, который приходит учить дворянина в гостиной дамы?
– Я знаю, что мне здесь не место, господин барон. Мое место в лесу, и я, простите мне мою дерзость, знаю о лесе больше вас. Это голова и лапа не жеводанского зверя, а старого большого волка, бродившего в последнее время в соседних лесах и названного Черным волком. Он был очень свиреп и немало из тех нападений, что приписывались жеводанскому зверю, совершил именно он. Я не раз встречал в лесу его следы и тоже поначалу думал, что он и есть жеводанский зверь. Но потом я увидел след настоящего зверя – его лапы гораздо крупнее, хотя вам, наверное, трудно доверить в то, что такое вообще возможно. Мосье Леонс, мой господин, вы помните, что я указывал вам на эту разницу следов?