Жила-была одна семья
Шрифт:
Ира опустила глаза, подумала: «Не хочешь — не говори. Только зря ты молчишь».
Саша тоже больше ничего не сказала, хотя могла бы ответить: «Ты ведь тоже молчишь о чем-то своем».
— А по-моему, Сашка, ты просто прибедняешься! — Это уже тетя Валя. — В жизни такой красотищи не видела! А ткани просто фантастические! И где только такие взяла?
— В Стамбуле.
— Ну конечно! Как я сразу не догадалась?! У тебя же все всегда должно быть по высшему разряду. Где еще достать одежду для гарема, если не на Востоке? В общем, одно слово — молодец! Машуля бы тобой гордилась.
Саша залилась
— Ты думаешь? — Ира в сомнении наклонила голову. — По мне, так абсолютно законченный сюжет: там танцуют, здесь сплетничают, в углу играют с детьми, в другом что-то ткут. Ты же хотела изобразить повседневность. И получилось.
— Правильно, Ирочка! — снова тетя Валя. — А ты, Сашка, прекрати заниматься самоедством, а то я решу, что ты лукавишь и просто напрашиваешься на лесть.
— Я вспомнила! — Маруся даже подскочила на месте от неожиданно пришедшей в голову мысли. — Ма, помнишь, ты все расстраивалась, что Саша не делает мужчин? Вот его-то тут и не хватает. Ну, падишаха или султана какого-нибудь. Уж не знаю, как его там.
— Не-е-ет, — три женщины отвечают девочке нестройным, но дружным хором. Тетя Валя и Ира уже достаточно опытны для того, чтобы понять, что в данном случае мужчине в царстве женщин не место, а Саша, хоть и рисовала в воображении танцы вокруг паши, по-прежнему считала, что мужчина не вписывается в ее сюжеты.
— Всего здесь достаточно, даже с избытком, — резюмировала Ира и, сославшись на то, что Петечка дома один, утащила с выставки и Марусю, и тетю, соблазнив домашним борщом.
Скорее всего, они были правы. И зрителей «Гарем» не оставил равнодушными. Люди останавливались перед экспозицией, внимательно рассматривали персонажей, о чем-то переговаривались. Знакомые не забывали одобрительно кивнуть головой и выставить вверх большой палец, коллеги жали руки и произносили кокетливые фразы о белой зависти, публика приняла восточных женщин на ура, и только автор не испытывала и намека на эйфорию.
— Кого-то здесь все-таки не хватает.
Саша вздрогнула даже не от того, что кто-то за спиной произнес вслух ее собственные мысли, а потому, что сразу же поняла, кто именно это сказал. Можно было проигнорировать это выступление, можно было бросить холодный взгляд, обдать презрением и, не проронив ни слова, удалиться. Она бы так и поступила, если бы нашла в себе силы хотя бы обернуться. Но ей больше всего на свете хотелось исчезнуть как можно быстрее, оказаться от него как можно дальше, затеряться в толпе. Но бегство не осталось бы незамеченным, какой-нибудь ушлый репортер наверняка успел бы заснять странное поведение художницы и сопроводил бы кадры едкими надуманными комментариями. И она не убежала, не скрылась, не растворилась, а продолжала слушать, что говорил осторожный, вкрадчивый голос:
— Кого-то очень важного, я бы даже сказал, незаменимого.
«Сейчас скажет о падишахе. Еще бы не пройтись по моей боязни мужчин. Он же метко определил, что я их не делаю!»
— У тебя «Горе от ума» без Чацкого или, если хочешь, «Бедная Лиза» без самой Лизы. Нет главного героя!
— Мне он не нужен. — Хотела ответить спокойно, но ничего не получилось: агрессия и раздражение не желали прятаться за притворством. Ей бы очень хотелось надеть маску равнодушия, но разве можно приказать сердцу: этот человек вызывал эмоции, которые против воли выплескивались в словах.
— А она?
— Что? — от неожиданности Саша даже обернулась. Теперь она смотрела на него, понимала, что поступает неправильно, но все равно смотрела. Вместо нахального, вызывающего взгляда, который ожидала увидеть, она встретилась с глазами побитого пса, несмотря ни на что любящего своего хозяина, подобострастно виляющего хвостом и спрашивающего заискивающе: «В чем же я провинился?»
— Может быть, здесь не хватает ее?
— Ее?
— Старшей жены. Здесь нет очевидности. — Он показал рукой на кукол. — Кто из них главный?
— Какая разница?
— Ты же художник!
— И?…
— Художник не может забывать о своих персонажах.
Саша озадаченно молчала, а он продолжал:
— Каждая из них хочет стать старшей женой, но какая именно ею является — непонятно.
Саша произнесла растерянно:
— Никакая.
— Так не бывает. В гареме она должна быть.
— А в твоем гареме она есть? — Саша не удержалась от издевки.
— У меня нет гарема.
И вот теперь у нее получилось: холодный взгляд вырвался из ее глаз мощной презрительной волной и облил его, не пощадив ни одного миллиметра лица, которое она не забыла и которое ей очень хотелось и поцеловать, и расцарапать. Этот ледяной поток сорвал с него маску подобострастной собаки, он, возможно, пришел извиняться, но не терпеть издевательства:
— Но если бы был, ты определенно стала бы в нем старшей женой. — Сказал и спохватился, и засуетился, и запереживал, увидев, как мгновенно сузились ее глаза, как сдвинулись в гневе брови, как разлился по щекам румянец праведной обиды: — Прости, прости, я не хотел этого говорить, не хотел этого делать.
Саша лишь усмехнулась:
— Ты уже сделал все, что хотел. — Сказала и пошла прочь, но он не собирался сдаваться: снова возник перед ней, перегородил путь:
— Постой! Ты же понимаешь, я не случайно пришел. Я специально ждал твоей выставки, искал, где она будет проходить. Ты же сбежала, не оставив мне ничего, кроме имени. Какое счастье, что ты достаточно известна и мне не пришлось брать в справочной координаты всех живущих в Москве Александр Андреевых. Знаешь, если бы ты повезла своих кукол в Шанхай, в Петропавловск-Камчатский, в Канберру, я бы поехал куда угодно, лишь бы поговорить с тобой.
— О чем?
— Ты считаешь, нам не о чем разговаривать?
— Если бы я думала иначе, я бы поговорила с тобой еще в Анталии, но у меня по-прежнему нет ни желания, ни сил, ни слов для общения.
— Возможно, у тебя найдется хотя бы пара хорошеньких ушей, а говорить буду я.
Саша подняла на него тяжелый взгляд: прямо перед ней стоял ее мужчина, и он был не свободен, а самое последнее в жизни, что она могла бы простить и принять от мужчины, всегда было, и есть, и будет — предательство семьи.