Жили-были на войне
Шрифт:
В немце, сидевшем на обочине, не было ничего такого, что давало бы повод видеть в нем садиста, насильника, убийцу. Не был он похож и на карикатурного фрица, в нем не было ничего смешного и жалкого. В очках, небритый, изредка неловко улыбающийся, он выглядел скорее нашим солдатом, переодетым немцем для какого-нибудь самодеятельного спектакля. И совсем невозможно было представить, что если он заговорит, то заговорит не по-русски.
Иногда он поднимал голову от котелка с пшенкой и улыбался, улыбался так, будто ему неловко, что он ест один и не может пригласить нас разделить с ним эту кашу.
Живого немецкого солдата так близко я видел впервые. Видел много пленных, они шли по дорогам, колоннами по четверо в ряд, видел их лица, усталые, иногда злые, чаще опустошенные, безразличные. Они шли молча, не глядя по сторонам, готовые ко всему. Видел убитых немцев – на Неве, под Тарнополем, на Висле. Они валялись на земле иногда еще не тронутые мародерами – сапоги, ремни, оружие, все еще было при них, но чаще – раздетые донага. Иногда на земле лежали только немцы, иногда – вперемешку с нашими.
Но никогда еще не видел немца так близко, чтобы отчетливо различать золотисто отсвечивающую небритость его щек, рыжеватый пушок на руке с аккуратно подстриженными ногтями и эту растерянную, извиняющуюся улыбку на тонких, мальчишеских губах.
– Поговори с ним, – сказал стоявший возле меня сержант Клиросов, тоже с интересом, отчасти брезгливым, смотревший на пленного.
Клиросов знал, что я говорю по-немецки.
Я спросил, как его зовут. Немец удивленно поглядел на меня. То ли он удивился, что с ним говорят на его родном языке, то ли из-за моего недостаточно правильного выговора вовсе и не понял, что я спрашиваю его по-немецки.
Я повторил вопрос. Он радостно закивал, назвал себя, сообщил, что он из Вернигероде, с Гарца, и снова заулыбался.
Не помню, как его звали, кажется, Отто. Не помню и всего разговора. Поначалу я спрашивал какую-то чепуху про Гитлера и Геббельса – Клиросова интересовало, где они в данный момент находятся. Немец пожимал плечами: где сейчас Гитлер и Геббельс, ему было неизвестно.
Кажется, он преподавал в гимназии, но чтo преподавал – не помню. А может быть, я сам решил, что он учитель, из-за его манеры говорить медленно, подчеркивая и повторяя отдельные слова. В общем-то, я мало что запомнил из этого разговора. Но главное запомнил. Даже не столько сами слова, а то, как они были произнесены. Сказал он это в самом конце разговора, сказал, по-видимому, испытывая ко мне некоторое доверие, что ли. Это была мысль, которая, по-видимому, его волновала. Он не просто повторял чужие слова, он действительно так думал. Он думал о справедливости.
– Вы не находите, – спросил он, – что судьба немецкого народа трагична?
– Трагична? – переспросил я, решив, что неправильно его понял.
– Да, трагична, – подтвердил он. – Разве справедливо, что умный, трудолюбивый, работящий народ должен жаться на крохотном клочке земли, в то время как на востоке колоссальные пространства лежат необжитые, незаселенные?
– И потому их надо завоевать?
Немец покачал головой:
– Нет, я так не думаю. Война ужасна. Но должно ведь существовать какое-то решение этого вопроса!
Решение вопроса было, в сущности, довольно простым: народы к востоку от Германии должны потесниться, уступив свое место немцам, а сами отодвинуться дальше к Уралу, а лучше всего и вовсе за Урал. Конечно, как полагал мой собеседник, сделать это лучше всего без войны, без кровопролития, а, что называется, полюбовно. Это, по его мнепию, было бы справедливо.
Кто-то спросил меня, о чем он говорит. Я перевел.
– А кашей своей его кормим, это он как считает, справедливо? – спросил Клиросов.
Я повторил его вопрос. Немец поглядел на котелок, погладил его зеленый, слегка помятый бок и грустно улыбнулся:
– Да, да… Я понимаю…
Чтo он понимает, я так и не узнал. Машины впереди заревели моторами, и мы бросились к своим понтонам.
Граница
Мы сидели в крытом брезентом “студебекере”, укрывшись с головой двумя плащ-палатками. Было холодно, и мы старались не шевелиться, чтобы не растерять тепло, накопленное в нашем убежище. Но когда машина останавливалась, нас встряхивало, мы просыпались, появлялись щели, в которые тянуло пронизывающим холодом. Мой сосед Алеха Пыжиков, наш санинструктор, начинал ворчать:
– Да не шевелись ты! Замерзнем, к чертовой матери!
Оправдываться было лень. Мы подтыкали плащ-палатки и снова погружались в дремоту.
На одной из таких остановок мы услышали выстрелы.
– Стреляют, – встревожился Пыжиков, – не на немцев ли нарвались?
Выстрелы звучали совсем рядом. Я нащупал автомат и высунулся из машины. Резкая, пронзительная волна холода окончательно разбудила нас. Я поднялся, путаясь ногами в плащ-палатках. Проснулись все, кто ехал в машине, повыскакивали из нее с винтовками и автоматами. Выскочили и мы с Алехой.
Стрелял капитан Махин, начальник штаба батальона. Стрелял из револьвера, стрелял вверх, кричал “ура” и ругался, весело, от души.
– Германия! – крикнул Володька, самый отчаянный парень в нашей роте. – Германия! – крикнул он еще раз и, подняв автомат, выпустил длинную очередь.
Поднялась беспорядочная стрельба.
Алеха степенно достал из портсигара заранее свернутую цигарку и закурил.
– Граница… – сказал он и, выхватив у меня из рук автомат, спустил курок. Раздалась короткая очередь, в автомате оставалось всего три патрона.
– Поехали, – сказал Махин и громко скомандовал: – По машинам!
Колонна тронулась. Мы ехали вдоль опушки леса. Деревья стояли покрытые лохматым инеем и тускло поблескивали. Лес казался сказочным. “Зимняя сказка”… Может, он и не был таким уж сказочным, но это был немецкий лес, и дорога, занесенная снегом, была немецкой дорогой. Это была Германия. Германия… Не потому ли мне казался сказочным, таинственным этот лес, стоявший стеной вдоль дороги? Слева лес, справа заснеженное, бескрайнее поле, по которому разбросаны огни костров. До самого горизонта – костры, костры, костры… Это были большие костры, просто неправдоподобно большие, и я не сразу догадался, что горят немецкие фермы.