Жить, чтобы рассказывать о жизни
Шрифт:
— Самой доброй вам ночи, сеньор.
Много тайн о потерянных вещах, сохранившихся секретах или запрещенных вопросах прояснилось в ее монологах: кто вынес спрятанный в бауле водяной насос, который исчез из дома в Аракатаке, кем был на самом деле отец Матильде Сальмоны, братья которого приняли его за другого и застрелили. Не были легкими и мои первые каникулы в Сукре без Мартины Фонсеки, но не было ни малейшей возможности, чтобы она поехала со мной. Одна мысль не видеть ее целых два месяца уже казалась мне нереальной. Но ей — нет. Напротив, когда я затронул эту тему, я понял, что она уже была, как всегда, на три шага впереди меня.
— Я хочу поговорить с тобой об этом, — сказала она мне прямо. — Лучше для нас обоих будет, если ты уедешь учиться в другое место, раз уж мы обезумели
Я не мог принять ее доводы всерьез.
— Я уезжаю сегодня же и вернусь через три месяца, чтобы остаться с тобой.
Она мне возразила музыкой танго:
— Ха-ха, ха, ха!
Тогда я затвердил, что Мартину было просто убедить, когда она говорила «да», но невозможно, когда она говорила «нет». Поэтому, купаясь в слезах, я поднял перчатку и намеревался стать другим в жизни, которую она задумала для меня: другой город, другой колледж, другие друзья и даже другой способ бытия. Я едва задумывался об этом. Благодаря авторитету моих многих медалей первое, что я сказал отцу с определенной торжественностью, было, что я не вернусь в колледж Святого Иосифа. Ни в Барранкилью.
— Да будет благословен Бог! — сказал он. — Я всегда спрашивал себя, в кого ты пошел такой романтичный, чтобы учиться с иезуитами.
Мама игнорировала замечание.
— Если не там, тогда тебе надо жить в Боготе, — сказала она.
— Тогда он не будет нигде, — тут же возразил отец, — потому что нет денег, необходимых для жизни щеголя.
Это странно, но одна только мысль не продолжать обучение, которая стало мечтой моей жизни, мне показалась тогда невероятной. Вплоть до того, чтобы призвать на помощь мечту, которая всегда казалась мне недостижимой.
— Есть стипендии, — сказал я.
— Очень много, — сказал отец, — но для богатых.
Частью это было верным, но не из-за протекций, а поскольку формальности были сложными, а условия едва обнародованными. Каждый, кто претендовал на стипендию, должен был ехать в Боготу: тысяча километров за восемь дней пути, которые стоили почти столько же, сколько и три месяца в интернате хорошего колледжа. Но даже это могло быть бесполезно. Мать вышла из себя:
— Когда кто-то открывает денежную машину, известно, откуда это начинается, но неизвестно, где заканчивается.
К тому же у меня уже были другие отложенные обязательства. Луис Энрике, которому было на год меньше, чем мне, был записан в две местные школы и обе забросил за несколько месяцев. Маргарита и Аида учились хорошо в монашеских начальных школах, но уже начинали думать о соседнем и менее дорогостоящем для бакалавриата городе. С Густаво, Лихией, Ритой и Хайме не было пока еще срочности, но они росли в угрожающем ритме. Так же как они, трое, которые родились после, относились ко мне как к кому-то, кто всегда приезжал, чтобы уехать.
Это был мой решающий год. Главной притягательностью каждой праздничной повозки были девушки, выбранные благодаря своему изяществу и красоте и одетые как королевы, которые читали наизусть стихи, содержащие намек на символическую войну между двумя половинами городка. Я, все еще наполовину приезжий, пользовался привилегией быть нейтральным, так и держался. В тот год тем не менее я уступил просьбам капитанов Конговео написать им стихи для моей сестры Кармен Росы, которая будет королевой на огромной передвижной платформе. Очарованный, я доставил им удовольствие, но не потерял чувство меры в атаке на противника из-за незнания правил игры. Мне не оставалось другого средства, чтобы исправить недостойный поступок, как прочитать два примиряющих стихотворения: одно, восстанавливающее спокойствие, для красавицы из Конговео, и другое, о примирении, для красавицы из Сулии. Инцидент сделался публичным. Анонимный поэт, едва известный в городке, стал героем дня. Случай представил меня обществу, и я заслужил дружбу обеих группировок. С тех пор мне не хватало времени, чтобы помогать в детских комедиях, благотворительных базарах, вещевых лотереях и даже в составлении речи для одного кандидата в муниципальный совет.
Луис Энрике, который уже проявил себя как вдохновенный гитарист, каким он в конце концов и стал, научил меня играть на маленькой пятиструнной гитаре. С ним и Филадельфо Велильей мы стали королями серенад с главной наградой, заключающейся в том, что некоторые, приветливо принимающие, мгновенно одевались, открывали дом, будили соседок, и мы продолжали праздник до завтрака. В том году группа обогатилась вступлением в нее Хосе Паленсии, внука состоятельного и расточительного землевладельца. Хосе был врожденным музыкантом, способным играть на любом инструменте, который попадал ему в руки. Он обладал фигурой артиста кино и был замечательным танцором, ослепительного интеллекта и судьбой больше вожделенной, чем завидной, в мимолетных и легких любовных приключениях.
Я же, наоборот, не умел танцевать и не смог научиться даже в доме сеньорит Луазо, шести родных сестер, инвалидов от рождения, которые тем не менее давали уроки хороших танцев, не поднимаясь со своих кресел. Мой отец, который никогда не был нечувствителен к славе, подошел ко мне с новым видением. Впервые между нами состоялся многочасовой разговор. Мы едва знали друг друга. На самом деле, как видно из сегодняшнего дня, я прожил с моими родителями, в общем, чуть более трех лет, суммируя годы в Аракатаке, Барранкилье, Картахене, Синее и Сукре. Это был очень благодатный опыт, позволивший узнать их лучше. Мама сказала мне об этом: «Как хорошо, что ты стал другом отца». Через несколько дней, когда готовила кофе на кухне, она добавила: «Отец очень горд тобой».
На следующий день она разбудила меня, подойдя на цыпочках, и шепнула мне на ухо: «У отца есть сюрприз для тебя». Действительно, когда я спустился завтракать, он сам сообщил мне с торжественной выразительностью в присутствии всех:
— Собирай всю свою херню, ты едешь в Боготу.
Первым впечатлением было большое разочарование, поскольку то, чего мне хотелось тогда, было продолжать тонуть в нескончаемой гулянке. Но наивность восторжествовала. С одеждой для горной местности не было проблем. У моего отца было два костюма: черный костюм из шевиота и еще вельветовый, и ни один не сходился у него на поясе. Так что мы пошли к Педро Леону Росалесу, портному-чудеснику, и он их подладил по моему размеру. Мама купила мне к тому же пальто из верблюжьей шерсти одного покойного сенатора. Когда я примерял его дома, моя родная сестра Лихия, которая была ясновидящей от природы, предостерегла меня тайком, что призрак сенатора блуждал по ночам по его дому в этом пальто. Я не обратил на это внимания, ко перестал его носить после того, как надел пальто в Боготе и увидел себя в зеркале с лицом покойного сенатора. Я отдал его в залог за десять песо в ломбард и не выкупил.
Домашняя атмосфера улучшилась настолько, что я едва не плакал во время прощания, но план был выполнен без всяких сентиментальностей. Во вторую неделю января я сел в Маганге на «Давида Аранго», корабль с вымпелом судовой компании Колумбии, после того как прожил ночь свободного человека. Моим соседом по каюте был ангел двадцати двух фунтов с полностью безволосым телом. Он носил незаконно присвоенное имя Джека Потрошителя и был последним, оставшимся в живых из рода мастеров, изготовляющих ножи, из цирка Малой Азии. На первый взгляд мне показалось, что он способен задушить меня, пока я спал, но в последующие дни я понял, что он был только тем, кем казался: огромным ребенком с сердцем, которое не помещалось у него в теле. В первый вечер был официальный праздник с оркестром и праздничным ужином, но я убежал на палубу, созерцал в последний раз огни мира, который пытался забыть без сожаления, и почти с наслаждением проплакал до рассвета. Сегодня я осмелюсь сказать, что единственное, из-за чего я бы хотел вновь стать ребенком, — это чтобы насладиться еще раз той поездкой. Я должен был проделать этот путь туда и обратно несколько раз в течение четырех лет, которые мне оставались в старших классах средней школы, и еще двух лет университета, и каждый раз я изучал жизнь глубже и лучше, чем в школе. В сезон, когда вода была высокой, подъем длился пять дней из Барранкильи в Пуэрто-Сальгар, откуда еще один день на поезде до Боготы. Во времена засухи, которые были самыми трудными для путешествия, если не торопиться, плавание могло продлиться до трех недель.