Жить, чтобы рассказывать о жизни
Шрифт:
На последней остановке в Пуэрто-Сальгар нужно было высаживаться в пять часов утра в одежде для горной местности. Мужчины в черных суконных костюмах, жилетах и шляпах-котелках, пальто, висящих на руке, изменились до неузнаваемости под гусли насекомых и смрад реки, кишащей мертвыми животными. Во время высадки я испытал небывалое удивление. Одна из последних моих подружек убедила мою мать сделать мне жесткий мешок из сизалевого гамака, положить шерстяное одеяло и, на случай непредвиденных обстоятельств, тазик, все это завернуть в рогожу из ковыля и завязать крестом веревками от гамака. Мои приятели-музыканты просто не смогли сдержать смеха, увидев меня с подобной кладью в колыбели цивилизации, и самый смелый сделал то, на что я так и не мог никак решиться
Оказалось, на него произвело впечатление одно болеро, которое мы пели по вечерам на корабле, и он попросил, чтобы я ему его переписал. Я не только сделал это, я даже научил его петь болеро. Меня удивили его хороший слух и пламенность голоса, когда он спел песню один, правильно и хорошо с первого же раза.
— Эта женщина умрет, когда ее услышит! — воскликнул он радостно.
И тогда я понял его тоску. С тех пор как он услышал болеро, спетое нами на корабле, он почувствовал, что оно могло бы быть откровением для невесты, которая попрощалась с ним три месяца назад в Боготе и сегодня днем ждала его на станции. Он слышал его два или три раза и был способен восстановить по кускам, но, увидев меня одного в кресле, решил попросить меня о любезности. Тогда я набрался смелости сказать ему наконец, может и некстати, насколько меня удивила книга на его столе, которую было так трудно найти. Его удивление было неподдельным:
— Какую?
— «Двойник».
Он довольный засмеялся.
— Я все еще ее не закончил, — сказал он. — Но это одна из самых странных вещей, которые мне попадали в руки.
Дальше этого дело не пошло. Он поблагодарил меня за болеро и попрощался сильным пожатием руки.
Вечерело, когда поезд замедлил ход, прошел под бараком с рухлядью, покрытым ржавчиной, и бросил якорь у мрачной платформы. Я схватил баул за язычок застежки и потащил его к выходу, прежде чем меня сдавила толпа. Я уже почти дошел, когда кто-то крикнул:
— Молодой человек, молодой человек!
Я с любопытством обернулся посмотреть, заметив, что и другие, молодые и постарше люди, которые бежали со мной, тоже обернулись, когда ненасытный читатель догнал меня и дал мне на ходу книгу.
— Насладись ею! — прокричал он мне и потерялся в толпе.
Это был «Двойник» Достоевского. Я настолько удивился, что не смог сразу осознать этого счастья и даже застыл на несколько мгновений.
Осторожно спрятав книгу в карман пальто, я вышел под удар холодных сумерек на станцию. Уже почти погибая, я поставил баул на перрон и уселся на него, чтобы глотнуть воздуха, которого мне не хватало. На улицах не было ни души. То немногое, что мне удалось увидеть, был угол зловещего и ледяного проспекта под слабой изморосью, перемешанной с копотью, в двух тысячах четырехстах метрах высоты и с полярным воздухом, который мешал дышать.
Я прождал, умирая от холода, не менее получаса. Кто-то должен был приехать, потому что отец известил срочной телеграммой дона Эльесера Торреса Аранго, своего родственника, который будет моим попечителем. Но то, что меня тогда заботило, было не то, что кто-то придет или не придет, а страх остаться сидеть на погребальном бауле, не зная никого в этой части мира. Вдруг из такси вышел элегантный мужчина с шелковым зонтиком и в верблюжьем пальто, которое ему было по щиколотку. Я мгновенно понял, что это был мой опекун, несмотря на то что он едва взглянул на меня и прошел мимо, и у меня не было смелости подать ему какой-нибудь знак. Он вошел бегом в вокзал и снова вышел через несколько минут с безнадежным видом. Наконец он обнаружил меня и направил на меня указательный палец:
— Ты Габито, не так ли?
И я ответил ему от всей души:
— Пожалуй, так.
4
Богота в ту пору была далеким мрачным городом, в котором с начала XVI века непрестанно моросил словно мучающийся бессонницей дождь. Первое, что бросилось в глаза на улицах, — множество куда-то спешащих людей, одетых во все черное, как и я приехал, и в шляпах с твердыми полями. Не видно было ни одной проститутки, им был воспрещен вход в унылые кафе торгового центра, так же как священникам в рясах и военным в форме. В трамваях и в общественных туалетах наводило тоску назидание: «Если ты не боишься Бога, бойся сифилиса!»
Меня впечатлили крупные першероны, тащившие телеги с пивом, рассыпчатые искры из-под колес трамваев, заворачивающих за угол, и уличное движение, затрудняющее ход похоронных процессий под дождем. Печальным зрелищем были роскошные парадные экипажи с лошадьми, разряженными на иностранный манер в бархат и султаны из черных перьев, в которых покойников из состоятельных семей перевозили, как служителей смерти. Во внутреннем дворике церкви де лас Ньевес из окна такси я впервые увидел уличную женщину, изящную и тихую, но державшуюся с достоинством королевы в трауре, и она навсегда осталась для меня будто видением, лицо ее было покрыто непрозрачной вуалью.
Я был подавлен. Дом, где я провел ночь, был большим и комфортным, но мне показался призрачным из-за угрюмого сада с темными розами и холода, который пробирал до костей. Он принадлежал семье Торрес Гамбоа, родственникам моего отца, которых я хорошо знал, но они показались мне незнакомцами, когда за ужином я увидел их закутанными в спальные одеяла. Самым сильным впечатлением стал момент, когда я скользнул под простыни, — я не удержал крика ужаса, почувствовав, что они пропитаны холодной влагой. Мне объяснили, что так бывает в первый раз и что постепенно я привыкну к странным особенностям климата. В тишине я долго плакал, пока не забылся грустным тяжелым сном.
Таким было мое душевное состояние и через четыре дня после приезда, когда я быстро шел, не обращая внимания на холод и моросящий дождь, в министерство образования, где должна была производиться запись на участие в Национальном конкурсе стипендий. Очередь начиналась на втором этаже министерства прямо напротив двери отделения регистрации и спускалась, извиваясь по лестнице, до главного входа. Удручающее зрелище. Когда к десяти часам утра посветлело, очередь увеличилась еще на два квартала по проспекту Хименес де Кесада, и это не считая тех претендентов, которые укрывались от дождя в подъездах. Дождаться там чего бы то ни было мне показалось абсолютно нереальным.
Но я не ушел. Вскоре после полудня я почувствовал два легких хлопка по плечу. Это был ненасытный «читатель» с парохода, он увидел меня среди замыкающих очередь, а мне стоило больших усилий узнать его в шляпе-котелке и траурном щегольском наряде. Удивленный, он осведомился:
— И что ты, черт побери, здесь делаешь?
Я ответил ему.
— Вот так сюрприз! — сказал он, задрожав от смеха. — Идем со мной.
И довел меня за руку до министерства. Тогда я и узнал, что он был доктором по имени Адольфо Гомес Тамара и государственным директором по стипендиям министерства образования.