Жить, чтобы рассказывать о жизни
Шрифт:
— Что ты хочешь, чтобы я тебе посоветовала? Ты разрываешь мне сердце на части. Неужели ты не понимаешь, что я мечтаю, чтобы ты стал именно тем, кем ты больше всего хочешь стать в этой жизни?..
Верхом роскоши был мой первый полет на самолете в январе 1946 года, состоявшийся благодаря Хосе Паленсии, который вновь появился с проблемой. На протяжении пяти лет с перерывами он учился на бакалавра в Картахене, но его отчислили с шестого курса. Я пообещал ему попросить для него место в лицее, чтобы он наконец смог получить диплом, и он предложил мне полететь на самолете.
Рейс в Боготу выполнялся два раза в неделю на самолете DC-3 компании
Для чутких, отзывчивых стюардесс наступило время помогать экипажу корабля, утешать пассажиров, читающих в полете молитвы, уверять, что нет никакой опасности в столкновениях со стаями грифов-индеек, высматривающих падаль в реке. Опытные путешественники тем временем рассказывали о том или другом своем полете, как о подвиге. Подъем над плоскогорьем Боготы, без наддува и кислородных масок, отзывался колотящимся сердцем, тряска самолета и дрожание крыльев приумножали и без того абсолютное счастье приземления. Но самое большое удивление вызвал тот факт, что мы прибыли раньше, чем телеграмма, которую мы послали накануне вылета.
Попутно Хосе Паленсия купил в Боготе музыкальные инструменты для целого оркестра. Не знаю уж, сделал ли он это продуманно или по наитию, но едва лишь ректор Эспития увидел, как Паленсия, уверенно ступая, входит с гитарами, барабанами, мараками и гармониками, то сообщил мне, что тот принят в лицей. Я же со своей стороны почувствовал значимость моего нового положения, едва пересек вестибюль: я был теперь учеником шестого курса. До этого момента я не осознавал, что мы были отмечены знаком судьбы, о котором все лишь помышляли, но который угадывался в той манере, с которой с нами общались, в том тоне, в котором с нами говорили, и даже в некотором почтении. К тому же это был год праздника. Дормиторий предназначался только для стипендиатов, так что Хосе Паленсия поселился в лучшем отеле на площади, одна из очаровательных хозяек которого прелестно играла на пианино, и наша жизнь на целый год превратилась в сплошное воскресенье.
Было и другое изменение в моей жизни. Пока я был подростком, мать покупала мне одежду на один сезон, а когда я из нее вырастал, отдавала моим младшим братьям. Самыми сложными были первые два года обучения, потому что одежда из сукна для холодного климата была для нас дорогой и обременительной покупкой. Несмотря на то что тело мое росло без особого воодушевления, у меня почти не было времени носить одежду соразмерно росту, который все-таки увеличивался на два размера в течение года. Вдобавок ко всему своеобразный обычай интернов обмениваться одеждой перестал пользоваться популярностью, потому что вещи становились настолько поношенными, что со стороны новых хозяев не вызывали ничего, кроме невыносимых насмешек. Эта проблема частично разрешилась, когда Эспития ввел единую форму, состоящую из голубого пиджака и серых брюк, которая привела внешний вид учеников к единообразию, а обмены сделала бессмысленными.
На третьем и четвертом курсах у меня был один-единственный костюм, который мне сшил портной из Сукре, но на пятом мне пришлось купить другой, очень консервативный, который мне уже не пригодился на шестом курсе. Однако отец, вдохновленный моими благими намерениями, дал денег на покупку нового костюма моего размера, и Хосе Паленсия подарил мне свой прошлогодний костюм, на сто процентов из верблюжьей шерсти, который он почти не надевал. Вскоре я понял, до какой степени внешность обманчива. Одетый то в новый костюм, то в новую форму, я ходил на танцы, где правили выходцы с побережья, но едва успевал закадрить девушку, как понимал, что присутствие ее в моей жизни не дольше жизни цветка.
Эспития меня принял с редким воодушевлением. Два урока химии в неделю с быстрой перестрелкой вопросами и ответами, мне казалось, проводились только для меня. Столь повышенное внимание стало хорошей отправной точкой для выполнения обещания о достойном завершении учебы, которое я дал родителям. В остальном срабатывал уникальный и простой метод Мартины Фонсеки: быть внимательным на занятиях во избежание ночных бодрствований и боязни ужасного окончания лицея. Обучение было качественным. Но как только на последнем курсе я решил приложить усилия, то стало скучно. Я с легкостью отвечал на вопросы учителей, делавшихся все более непринужденными в общении, и осознавал, насколько просто было выполнить обещание, данное родителям.
Единственной проблемой, продолжавшей беспокоить, были крики, вызванные моими ночными кошмарами. Ответственным за соблюдение правил поведения был тогда преподаватель Гонсало Окампо, отличающийся добрыми отношениями со своими учениками. Однажды ночью во втором семестре он зашел на цыпочках в дормиторий, чтобы взять у меня свои ключи, которые я забыл ему вернуть. И едва он в темноте положил мне руку на плечо, я издал дикий вопль, который разбудил всех. На следующий день меня перевели в особый дормиторий, рассчитанный лишь на шесть человек и расположенный на втором этаже.
Это было решение проблемы моих ночных ужасов, к тому же довольно соблазнительное, потому что особый дормиторий располагался над кладовой и четверо учеников беспрепятственно проникали на кухню, чтобы устроить полуночный пир. Безупречный Серхио Кастро и я, не столь отважный, остались лежать в кроватях, чтобы в случае чего вступить в отвлекающие переговоры с преподавателями. Через час они вернулись с половиной запасов из кладовой. И это было первое и последнее настоящее пиршество за долгие годы нашего пребывания в интернате, которое закончилось расстройством желудков. Я полагал, что этим все и завершится, но только благодаря незаурядным коммуникационным способностям Эспитии нам удалось избежать отчисления.
Это было прекрасное время для лицея и самое бесперспективное для страны. Беспристрастность Льераса непреднамеренно увеличила напряжение, которое впервые начало ощущаться и в лицее. Сейчас я понимаю, что творилось у меня в душе и что тогда я впервые начал задумываться о стране, в которой жил. Учителя, которые старались с прошедшего года оставаться бесстрастными, не могли сдержаться во время занятий и разражались сумбурными тирадами, раскрывающими их политические предпочтения. Особенно после того, как началась напряженная кампания по выбору президента.