Житие Дон Кихота и Санчо
Шрифт:
Вообще литература, мастерство, ремесло душит поэзию, а так как литературные круги любого общества составляют литераторы–ремесленники, результат неутешителен.
Если бы в учреждение, в котором сидят и корпят над исследованиями Гомера критики и филологи, вошел бы некий новоявленный Гомер, распевая новые, но не менее прекрасные песни, нежели те, что пел божественный слепец, или даже воскрес бы сам Гомер и принялся воспевать наши нынешние свершения, его бы прогнали, обвинив в верхоглядстве и неуместности его песнопений.
Те, кто губят глаза над текстами Кальдерона, не таскаются по театрам, а если бы у них на глазах [77] и довелось родиться некоему новому Кальдерону, они бы этого не заметили. Кальдероны могут быть только в прошлом, а если сегодня родится такой театральный гений, то славы ему не сыскать, пока он не умрет и его не похоронят, потому что только тогда он станет добычей для питающегося мертвечиной воронья от эрудиции.
Как-то раз я с воодушевлением говорил о поэзии с одним молодым итальянским филологом и назвал ему имя современного поэта Кардуччи,6
77
Знавал я и таких, кто считает, что самое высокое достоинство книг состоит в том, что их можно расставить по полкам, мнение, совпадающее с мнением скупцов, почитающих денежные купюры в зависимости от их достоинства.
Однажды один из моих друзей, большой любитель разных историй философии и литературы, заметил мне: «Эти поэты и философы, что им вздумается, то и говорят». А когда я сказал: «А историки философии и литературы?», он мне ответил: «Эти нет, эти не мелют, что им вздумается, они передают то, что сказали поэты и философы, и объясняют, отчего они так сказали». Из этого я сделал вывод, что для него тот, кто изучает историю гегелевской мысли, выше самого Гегеля. И это так, особенно с тех пор как появилась социологическая критика, психологическая критика и уж не знаю какие еще мудреные критики, для которых несчастные поэты и философы всего лишь сырье для их ночных умозрений, причем эти критики и эрудиты притворяются, что ни за что бы не променяли своего достоинства критика на роль критикуемого. Представьте себе зоолога, который приходит в восторг перед какой-нибудь редкой зверюшкой и строчит о ней исследования и монографии, но ни за что в мире не поменяется местами со зверем. Кому охота быть редкостным экспонатом?
Но на самом деле даже не совсем так, просто эрудит не прощает таланту, дающему ему возможность блеснуть эрудицией, что ему самому не дано стать талантом, подлежащим изучению эрудитов и восхищающим простых и искренних неэрудитов.
Ясное дело, я уже не раз говорил, что не ко всем эрудитам это имеет отношение, но только к той их разновидности, что, к несчастью моему, более всего мне знакома, той, для которой особенно характерны пренебрежение и презрение — полагаю, притворные — к плодам воображения, которые представляются им малореальными. Есть и другие, скромные и добросовестные эрудиты, которые если и прониклись сознанием собственной значительности, то все же и за другими склонны эту значительность признавать, а иногда даже ценят непосредственные, никак не обоснованные и причудливые суждения, — так вот эти эрудиты заслуживают уважения, а иногда, что и говорить, восхищения всех образованных людей.
Скромный и самоотверженный труд собирания фактов и дат, их взвешивания, очищения от всего наносного, согласования и таким образом — мало–помалу — восстановления прошлого — это труд, который сотни раз именовался доблестью, и нет нужды еще раз говорить то же самое. С другой стороны, эрудиция есть плодотворнейшее духовное упражнение, настоящая аскеза и к тому же отменная школа скромности. Уважение к факту движет эрудитом, к самому мелкому факту, к самому незначительному с виду фактику, и всем, кто предается филологическим штудиям, знакомо горькое отчаяние, посещающее душу в тот миг, когда из-за цифры, одной даты, одного имени приходится отказываться от блестящей теории, тщательно и кропотливо разработанной.
Вот где ставится на карту и самолюбие, и смирение, вот где нужно истинное самопожертвование. Такой труд, более чем какой-либо другой, научает скромности. «Правда сильнее рассуждения», — говорил Софокл,7 и этот славный девиз является девизом всех настоящих эрудитов.
С другой стороны, понятно, что не очень-то нам по душе труды эрудитов, особенно тем из нас, кто не в ладах ни с прошлой, ни с нынешней реальностью, тем, кто хочет, чтобы мир был не таким, каков он есть, но таким, каков он должен быть по их представлениям, тем, кто провозглашает, что законы воображения выше законов логики и что они даже могут противоречить логике, тем из нас, кто ищет в конечном счете в искусстве освобождения от ига трех тиранов духа: логики, времени и пространства.
Мсье Питоле, сказав, что взятый мной на вооружение метод является по сути методом исключительным и что если его распространить, то он окажется наихудшим методом, прибавляет, намекая на меня: «De се que lui, esprit original est capable dans certains cas d'en tirer de bons fruits, il n'en est pas moins evident de tout evidence que pour la generalite elle donnerait des resultats deplorab- les». [78] Но на это я единственно могу ответить, что все методы, строго говоря, суть методы исключительные, при этом я в своем исследовании отстаивал и провозглашал свой собственный метод, не претендуя на то, что его освоят все остальные, поскольку полагаю, что у всякого он должен быть свой, если даже и получается, что методы многих, большинства, между собой совпадают. У каждого свой метод, и всяк по–своему с ума сходит,8 при всем том здравый смысл мы признаем за тем, чье безумие совпадает с безумием большинства.
78
«Этот оригинальный ум способен в некоторых случаях приносить хорошие плоды; не менее очевидно и то, что в большинстве случаев результаты были бы плачевными». (фр.)
И еще добавляет мой добрый друг, что Дон Кихот, которого я в моем сочинении разбираю, не более чем Дон Кихот, придуманный мной самим, что совершенно точно, и еще говорит, что «Or une fois ouverte a la fantaisie des glossateurs la voie n'a plus d'issues a prevoir, et nous nous langons a corp perdu dans l'anarchisme intellectuel medieval». [79] 1 Вот я и говорю: да будет благословен и славен этот средневековый интеллектуальный анархизм! Как нам тебя не хватает! Как нам тебя не хватает, чтобы справиться с тем разгромом, который здесь учинили все эти строчащие монографии умники–разумники и архивные мыши! Как нам тебя не хватает, чтобы вновь возжелать жизни и на крыльях желания воспарить к избавительнице смерти.
79
«Когда воображению комментатора путь открыт, нельзя предугадать, куда он его приведет. И мы бросаемся очертя голову в средневековый интеллектуальный анархизм» (фр.)
А еще говорит мсье Питоле, что я, изощряясь в сарказмах по адресу экзегетов и сервантистов, вменил себе в обязанность и выполнил вполне конкретную задачу сравнения жития Дон Кихота и св. Игнатия в том виде, в каком это житие преподносится Риваденейрой. «Mauvais exemple donne a ces pseudo-erudits, amoureux d'enseignements esoteriques et de comparaisons forcees». [80]
Да быть того не может, чтобы такой проницательный и живой умом человек, как мсье Питоле, знакомый по моему очерку, по «Житию Дон Кихота и Санчо» и другим работам с моим методом и с тем, что я собой представляю, заподозрил бы, что мне втемяшилось, будто мой добрый Сервантес, создавая своего Дон Кихота, думал об Игнасио Лойоле. Нет, ничего подобного я не писал, мне такое и в голову не приходило. Толкуя Дон Кихота, я Сервантеса оставляю в стороне, меня нимало не интересует, о чем размышлял этот добрый идальго, когда писал свое произведение, и что он хотел им сказать, и сказал ли он больше, чем можно просто взять и прочитать. Нет, дело не в этом. Я вижу сходство жизни Дон Кихота и жизни св. Игнатия в той мере, в какой это мои Дон Кихот и св. Игнатий, на все остальное мне совершенно плевать, я ведь и не помышлял писать ученый трактат или давать какое-нибудь эзотерическое толкование — нет, здесь все другое.
80
«Дурной пример, — добавляет он, — поданный этим псевдоэрудитам, охочим до эзотерических штудий и натянутых сравнений», (фр.)
Критические заметки мсье Питоле в «Ревю критик д'истуар э де литератор», за которые я ему искренне благодарен, много больше бы отвечали сути дела, я думаю, если бы начинались там, где они заканчиваются. Потому что заканчивает он так: «En somme j' estime que le vrai titre du volume devrait etre «Vida de Don Quijote у Sancho segiin la volvio a pensar Miguel de Unamuno»» [81] — и добавляет: «C'est un livre unique et qui ne devra pas faire ecole en Espagne». [82] Ну ладно, допустим, действительно, это жизнь Хитроумного идальго, как я ее себе представил, реализуя священнейшее право на владение вымыслом, который принадлежит всем, вырван из рук монопольного владения и преображен в согласии с нашим свободным выбором. Так в Средние века обращались с греческими и римскими героями и так поступали все мистики и богословы с персонажами Нового и Ветхого Заветов. И утверждать, что поступать так все равно что серебрить золото, — а некоторые так и говорят — значит выказывать собственное ничтожество, неспособность родить на свет, несмотря на все усилия, хотя бы один исполненный жизни персонаж. Да, мое сочинение всего лишь предлог сплести узор из моих собственных наитий и догадок, и к тому же я мог бы его сплести на любой другой основе, например воспользовавшись пьесой Кальдерона «Жизнь есть сон». Я писал вовсе не по случаю юбилея, этого смехотворного юбилея. А если публикация совпала с его празднованием, то это мой недочет, и случилось это к моему прискорбию, в чем и каюсь. Как сказал в тех одиннадцати отведенных моему сочинению строках мой друг сеньор Альтамира9 в статье «Книги юбилея» (журнал «Эспанья» от 23 июня), «в нем речь идет не о том, что представляет собой роман «Дон Кихот», но только о том, чем он представляется или должен представляться сеньору Унамуно, иными словами, речь идет о личности Унамуно, о ее самовыражении в связи с романом «Дон Кихот»». Это второе совершенно точно, а вот первое точно не вполне, потому что речь не о том, что, как мне кажется, представляет собой или должен представлять роман «Дон Кихот», но о тех мыслях, к которым я прихожу, созерцая жизнь Дон Кихота, человека, рассматриваемого отдельно от книги, которая повествует о его жизни, и я даже предполагаю, что рассказчик не всегда верен истине, рассказывая нам эту жизнь. Повторяю, только Дон Кихот как таковой, Дон Кихот человек — вот кто меня привлекает, а не «Дон Кихот» роман, не книга. Все это, как видите, очень далеко от ученых штудий, к которым у меня мало способностей и еще меньше охоты; когда вокруг меня живые существа, меня мало интересуют ископаемые и палеонтология меня нисколько не привлекает.
81
«В общем я полагаю, что самым подходящим названием этого сочинения было бы: «Житие Дон Кихота и Санчо, как его себе мыслит Мигель де Унамуно»». (фр.)
82
«Это единственная в своем роде книга, и последователей у нее в Испании быть не должно». (фр)