Житие Дон Кихота и Санчо

де Унамуно Мигель

Оставим в покое этих добрых сеньоров, пусть пишут литературную историю Испании, а мы, со своей стороны, попытаемся сотворить ее, сотворить эту самую историю. Оставим кости ученым мужам из послезавтрашнего дня. И упаси нас Боже, чтобы кому-нибудь из них пришло на ум нас перезахоранивать.

Но еще хуже собственно ученых «полевые исследователи», добытчики фрагментов зубов ископаемого, а еще хуже, чем они, просто поклонники учености, писатели, сыплющие именами и цитирующие все на свете кстати и некстати.

Мне внушают жалость эти люди, на каждом шагу ощущающие потребность опереться в своих умозаключениях, — как правило, не переходящих границы расхожих суждений, — на какие-то другие суждения. За этой бездной скромности скрывается другая бездна, но вовсе не скромности. Такое

обычное дело: талантливые догадки обретают весомость только после того, как на них сошлется другой талантливый человек. Мы ведь начинаем ценить писателя не раньше, чем его идеи, образы, тревоги и озарения войдут в писания какого-нибудь другого писателя. Бывает, что от такого перемещения идеи выигрывают… Что и позволяет мне мимоходом оправдать плагиат, представляющийся мне более законным и естественным, чем цитата. Потому что как не должно называться отцом тому, кто лишь дал жизнь, но только тому, кто, дав жизнь, воспитал, вырастил и поставил на ноги, помог обрести место в мире, точно так же не должен считаться отцом идеи или образа тот, кто его зачал, но только тот, кто сумел найти ему место среди других идей и образов в воображаемом идеальном мире. Ведь нередко тот, кому в голову приходит какая-то идея, не в состоянии оценить ее весомость и значение, зато кто-то другой перенимает ее, уразумев, усваивает и ставит на место среди других идей в какой-нибудь концепции или стихах, если это образ. Есть люди, чьи собственные мысли выглядят грубо и примитивно, а есть такие, кто из чужих мыслей сооружает оригинальнейшее, абсолютно свое произведение.

А сейчас я оставляю эрудитов и перехожу к другому виду, им родственному, — к критикам.

Один замечательный, грандиозный поэт, один из самых великих итальянских поэтов, Кардуччи, автор прекрасных работ о критиках и эрудиции, в своей речи от 8 августа 1873 г. сказал вот что: «Abbiam levato la critica a un grado superiore, tra la scienza e Г arte; ne abbiam fatto quasi un arte nuova, che sta da se e per se, la critica per la critica. Non solo siam vecchi, ma vogliam parer tali: a vent'anni cominciano a scriver critica». [83] ¹⁸

83

«Мы поставили критику выше всего на свете, выше науки и искусства, мы сотворили из нее какой-то новый вид искусства, живущий для самого себя и питающийся самим собой, мы не только стары, мы хотим такими казаться и потому уже в двадцать лет начинаем писать критические статьи». (ит.)

И дела идут так же скверно, как в 1873 г., или еще хуже. Мы все так же стараемся сделать из критики что-то среднее между наукой и искусством и поставить ее выше всего; как искусство живет само для себя, так и критика существует для критики: мы не только продолжаем быть стариками, мы хотим стариками казаться и для того уже в двадцать лет садимся писать критические статьи. А с тех пор как вошла в моду психологическая критика и прочие штучки–дрючки, критическую статью поэта о поэте, искреннюю, поэтическую, возмущенную или восторженную, почти не читают.

Всякий вам скажет, что когда поэт исторгает из глубин духа хвалебную песнь жизни, он всего лишь поставляет критикам материал для соответствующих исследований, чтобы они разобрались, как сложилось произведение, кто предшественники автора, и завели бы на поэта историю болезни. Правду говорил Кьеркегор — уж позвольте мне сделать ссылку, хотя я не терплю этого у других и сам редко к этому прибегаю, — так вот, правду говорил Кьеркегор, сравнив поэтов с несчастными, которых поджаривают на медленном огне и чьи жалобные стоны преображаются в ушах тирана в сладкую музыку.¹⁹ Вот и критик, как две капли воды, похож на поэта, только ни пытки у него в сердце, ни музыки на устах.

На самом деле есть ужасающие критики, и образцом для всех них является, конечно, Макс Нордау:²⁰ он производит на меня впечатление слепца от рождения, пишущего статьи о живописи, судя о ней на ощупь. Когда он наталкивается на ровную и гладкую поверхность, он объявляет, что картина хороша, разумна и красива, а когда она под пальцами ложится неровно и на ощупь груба, он обличает ее за экстравагантность. А если он слышит, что картину хвалят, он объявляет спятившим того, кто ее написал, и не менее спятившими тех, кто ее хвалит.

Есть такие, что считают, будто доброму трактирщику не пристало пить вино и, уж во всяком случае, не должно напиваться. И точно так же добропорядочный критик или добропорядочный преподаватель литературы не должен опьяняться чужой поэзией, той, которую он преподносит читателям или ученикам. Если какая-то ода его настолько воодушевляет, что вместо ученого анализа он разражается другой одой, как птица пением отвечает на песню другой птицы, у собратьев по ремеслу появляется основание презирать его. Поэтому неспроста говорят, что критика это священство, а священник не пророк и не должен быть пророком, поскольку тогда ему грозит реальная опасность перестать быть священником. Священник толкует и поясняет пророчества пророка, но в глубине души он пророка презирает. Точно так же у добропорядочного адвоката очень мало почтения к законодателю, который не всегда в состоянии защитить кого-то в суде. Бог говорит устами пророка, так же как он говорит устами гуся или валаамовой ослицы, но не такая уж это завидная доля быть гусем или ослом. Поэт говорит, что ему вздумается, другое дело критик, критика — дело ученое. Порядочный критик, действительно порядочный критик, иначе говоря, критик по призванию, и в особенности такой критик, который есть критик и только критик, должен испытывать по отношению к этим несчастным поэтам презрительное сострадание, как к распластанным перед ним лягушкам и подопытным кроликам. Поэзия это соловьиное пение, поэт не в силах объяснить ни смысл своего пения, ни отчего он так поет, в жизни это совершенный соловей.

Критику превратили, как говорил Кардуччи, в некое новое искусство,²¹ опору самого себя, критикой начинающееся и критикой кончающееся. И это нормально, когда кто-то, почувствовав в себе поэтическую одаренность, но не умея ее должным образом выразить, наслаждаясь пением других и оприходуя это наслаждение, привлекает к пению внимание тех, кто его еще не заметил. Такие люди есть, это прежде всего и более всего читатели, их восторг перед прочитанным пробуждает их от спячки, заставляет писать о прочитанном; они поступают в точности как тот, кто, увидев красивый вид, зовет приятеля, хватая его за руку: «А ну-ка посмотри!» Эстетический восторг вещь заразительная, и наше удовольствие от произведения искусства растет и увеличивается, когда его разделяют другие. Вот так и рождается добропорядочный критик, на свой лад поэт, хотя стихов он не распевает. Наслаждение поэзией — дело живое, и тот, кто проникается красотой стихотворения, может оказаться поэтом в такой же степени, как и тот, кто его сложил.

Но есть критики, идущие не от поэзии, но от критики, от критики собственно, от критики в себе, критики во имя критики и для того, чтобы критиковать поэзию. У таких людей призвание критиков не связано с тем, нравятся ли им вообще стихи, им все едино, что критиковать, — поэзию или бой быков. У них врожденная критическая способность, они родились со скальпелем под мышкой. У них природная способность к критике, призвание, которое, подозреваю, сродни призванию социолога. У критика и у социолога много сходных качеств.

Но если поэт чего и должен желать, так это того, чтобы ему ответствовал другой поэт, потому что только тот чувствует поэта, кто сам поэт. А что до понимания, так всякий его поймет, но вот совпасть и ощутить, как в чужой песне трепещут струны твоего сердца, может только другой поэт. И этим-то и завораживают критические статьи Маркины, которые он время от времени пишет, потому что это критика поэта. А Маркина — поэт, и настоящий, стоит взять только последний его сборник стихов — «Элегии»,²² напоенный сокровенной, глубокой, сдержанной и возвышенной поэзией, которая разительно отличается от того рифмованного красноречия, что у нас обыкновенно сходит за поэзию.