Житие, проповеди
Шрифт:
Мы подали ходатайство переменить место ссылки, но прошла осень, наступила зима, а ответа не было. В Крещенский сочельник владыка готовился к водосвятию. Вдруг резкий стук. Отворяем. Стоит человек в форме. "Вам повестка: немедленно явиться в НКВД. Вас отправляют в 24 часа в Омск".
Через два дня, в трескучий 35-ти градусный мороз мы выехали из Уральска, на новое поселение, но, к счастью, — через Москву. На Павелецком вокзале встретили владыкины добрые детки. Наутро собрались причаститься. Помолившись и утешившись, все сели у владыкиных ног. Он поучал с любовью теплой и отеческой. А вечером уже выезжали с Ярославского вокзала в Омск.
В середине зимы 1935-го года прибыли в Омск. Опять неустроенность, опять скитания. Но ведь "на всяком месте" владычество Божие, и на всяком месте
Анна Митрофановна оказалась приветливой, разговорчивой. Предложила обставленную комнату с двумя иконостасами, сказала: "Эта комната владыке. Годится ли для такого лица?". Но всего пять дней пробыли в Омске. В НКВД приказали немедленно выехать в Ишим.
127
В Ишиме квартира из двух отдельных комнат, точно ожидала нас. Хозяин, старичок, Александр Павлович, много не торговался, не смутился тем, что архиерей ссыльный. Сразу предложил переходить на жительство. Прежде всего владыка, как всегда, позаботился об устройстве домашней церкви. Над Треугольным столиком для Божественной литургии Лик страждущего Христа в терновом венце, икона Умиление Пресвятой Богородицы. Опять налаживалась церковная жизнь. Вскоре приехали и духовные чада.
Пасха прошла, наступило лето. Срок кончился, но бумага на освобождение пришла лишь осенью. На вопрос, где он выбирает место жительства (минус 6 городов), владыка ответил, что решил остаться в Ишиме. Так далекий сибирский город приютил у себя архипастыря Дмитровского. Покровителем этого города почитался св. Иоанн Тобольский, много писавший о воле Божией и о Его Промысле.
Жизнь снова потекла тихо. Владыка говорил: "Хочу о схиме подумать". Частые его болезни, сердечные приступы наводили на мысль о возможности близкого и внезапного конца. "Кто-то меня будет отпевать?", — говаривал владыка. Смерть брата Мих. Ив. еще сильнее напомнила о приближении исхода из этого мира. "Я остался один из семьи, теперь моя очередь", — говорил владыка и даже сам себе совершил отпевание. Еще в
128
Уральске он получил письмо от о. Николая Даниловского, священника Дмитровской епархии: "Владыка, — писал тот, — ваша схима — ваши болезни".
С Рождества 1936 г. из Москвы стали доходить особенно тревожные вести: взяли много пастырей. 1-го апреля 1937 г. — владыку Арсения.
В Духов день после литургии владыка Серафим удалился к себе в уединение, читал Священное Писание. Он позвал: "Нюра, пойди сюда". Со скорбною душою подошла она. "Вот какие дивные слова мне открылись Премудрого Соломона: "Премудрость вечна, премудрость сотворила человека, человек рождается с плачем, плач через все житие его"… Это гимн премудрости — надо заучить его наизусть, — восторженно говорил владыка. А вот я и тебе открою: "Услышит Тя Господь в день печали", — вот тебе открылось", — сказал владыка. — Боже, и так мрак и печаль, неужели еще ждет печаль?! Как сжалось мое сердце… Господи, могла ли я думать, что печаль даже до ада ждет меня, воистину с пророком Давидом много раз душа моя глаголет: "до ада приблизися душа моя".
*
С осени от хозяина потребовали сообщать, если заметит какие-нибудь признаки сборов к отъезду. В последнее время владыке шагу нельзя было ступить без присмотра.
129
10 июня, в день святителя Иоанна Тобольского, после всенощной, совершив вечерние правила, владыка удалился к себе, оправлял лампаду перед образом Спасителя своего Терноносного, когда духовная дочь Клавдия с тревогой постучала к нему: "Владыка, идут из НКВД". Начался обыск. Все проверили, все перевернули, но святынь не тронули. "Вы пойдете с нами" — сказали владыке. Нюра принялась кричать. Ей пригрозили: "Если не замолчите, мы заставим вас замолчать". Вызвали лошадь, посадили владыку и увезли. Это было 5 час. утра 11 июня 1937 г.
Мрачное красное кирпичное здание Ишимской тюрьмы за сплошным высоким деревянным забором стало последним пристанищем епископа Дмитровского Серафима.
В ту страшную скорбную ночь с 10 на 11 ию ня в Ишиме арестовали всех лиц, носящих или ранее носивших духовный сан. Всего числом — 75. Тут были и сергианцы, и обновленцы, и расстриженные. Вскоре из тюрьмы дошли скорбные вести, — что владыка еле жив. К приступам сердца и печени прибавилось тяжелое кишечное заболевание. Духовным чадам разрешили свидание, но сказали при этом: "Прощаетесь навсегда. Больше вы никогда его не увидите".
Епископу Дмитровскому Серафиму (Звездинскому) вынесли приговор: "10 лет без права переписки". Это означало — расстрел.
130
131
О ПОСТРИГЕ
(письмо 1908 г.)
Дорогой, родной мой брат! Христос посреде нас!
Только что получил твое теплое, сердечное письмо, спешу ответить. Та теплота, та братская сердечность, с которыми ты пишешь мне, до глубины души тронули меня. Спасибо тебе, родной мой, за поздравления и светлые пожелания. Ты просишь, чтобы я поделился с тобой своими чувствами, которыми я жил до времени пострижения и последующее святое время. С живейшей радостью исполняю твою просьбу, хотя и нелегко ее исполнить. Как выражу я то, что переживала и чем теперь живет моя душа, какими словами выскажу я то, что преисполнило и преисполняет мое сердце. Я так бесконечно богат небесными, благодатными сокровищами, дарованными мне щедро-дарительною десницею Господа, что правда и не в состоянии сосчитать и половины своего богатства. Монах я теперь. Как это страшно, непостижимо и странно! Новая одежда, новое имя, новые, доселе неведомые, никогда неведомые думы, новые, никогда не испытанные
132
чувства, новый внутренний мир, новое настроение, все, все новое, весь я новый до мозга костей. О, какое дивное и сверхъестественное действие благодати! Всего переплавила она меня, всего преобразила. Пойми ты, родной, меня, прежнего Николая (как не хочется повторять мирское имя!) нет больше, совсем нет, куда-то взяли и глубоко зарыли, так что и самого маленького следа не осталось. Другой раз силишься, силишься представить себя Николаем — нет, никогда не выходит, воображение напрягаешь до самой крайности, а прежнего Николая так и не вообразишь. Словно заснул я крепким сном… Проснулся, и что же? Гляжу кругом, хочу припомнить, что было до момента засыпания, и не могу припомнить прежнее состояние, словно вытравил кто из сознания, на место его втиснув совершенно новое. Осталось только настоящее — новое, доселе неведомое, да далекое будущее. Дитя, родившееся на свет, не помнит ведь своей утробной жизни, так вот и я: пострижение сделало меня младенцем, и я не помню своей мирской жизни, на свет-то я словно только сейчас родился, а не 25 лёт тому назад. Отдельные воспоминания прошлого, отрывки, конечно, сохранились, но нет прежней сущности, душа-то сама другая. Я-то мое другое, дух другой, уж не я. Расскажу тебе, как постепенно благодать Божия вела меня к тому, что есть теперь. Это воспоминание полезно и мне самому, ибо под-
133
крепит, ободрит и окрылит меня, когда мир, как говоришь ты, соберется подойти ко мне.
Я писал тебе, что внутреннее решение быть иноком внезапно созрело и утвердилось в душе моей 27 августа. 4 сентября я словесно сказал о своем решении преосвященному ректору, оставалось привести решение в исполнение. Решение было — не было еще решимости — нужно было подать прошение. И вот тут-то и началась жестокая кровавая борьба, целая душевная трагедия. Подлинно было "стеная и трясьшся" за этот период времени до подачи прошения. А еще находятся такие наивные глупцы, которые отрицают существование злых духов. Вот, если бы пришлось им постригаться, поверили бы тогда. Лукавый не хотел так отпустить меня. И — о, что пришлось пережить, не приведи Бог! Ночью неожиданно проснешься, бывало, в страхе-и трепете. "Что ты сделал, — начнет нашептывать мне, — ты задумал быть монахом? Остановись, пока не поздно". И борешься, борешься… Какой-то страх, какая-то непонятная жуть сковывает всего, потом в душе поднялся целый бунт, ропот, возникла какая-то бесовская ненависть к монахам, к монашеским одеждам, даже к Лавре. Хотелось бежать, бежать куда-то далеко, далеко… Борьба эта сменялась необыкновенным миром и благодатным утешением — то Господь подкреплял в борьбе. Эти-то минуты мира и благодатного утешения я и назвал