Жития радикальных святых: Кирилл Белозерский, Нил Сорский, Михаил Новоселов
Шрифт:
Их ошибка в том, что они перепутали причину со следствием. Не молитва является плодом всех этих добродетелей и пусть даже веры, а все добродетели и даже вера суть плоды молитвы. «Не можно без молитвы найти путь ко Господу, уразуметь истину, распять плоть со страстьми и похотьми(Гал. 5, 24), просветиться в сердце светом Христовым и спасительно соединиться без предварительной, частой молитвы. Я говорю – частой, ибо и совершенство, и правильность молитвы вне нашей возможности… Следственно, токмо частость, всегдашность оставлена на долю нашей возможности как средство к достижению молитвенной чистоты, которая есть матерь всякого духовного блага. Стяжи матерь, и произведет тебе чад, говорит святой Исаак Сирин; научись приобрести первую молитву и удобно исполнишь все добродетели. А об этом-то и неясно знают и не много говорят мало знакомые с практикою и с таинственными учениями святых отцов». В этих словах безымянного старца безымянному Страннику мы безошибочно узнаём предсмертное поучение Соловьева Новоселову: «Что самое важное и нужное для человека? –
Иисусова молитва, полученная из рук Странника, стала той нитью, ухватив которую, Соловьев выбрался из своих оккультных скитаний в поисках лжеименной Премудрости (Софии). Ту же нить он бросил и Новоселову, чтобы тот мог выбраться из других скитаний – по дорогам толстовского рационализма.
Христианство, основанное на постоянной внутренней молитве, – это и существенно иное христианство, нежели то, что уже было знакомо русской интеллигенции. Серафим Саровский называл монахов без внутренней молитвы черными головешками, но ведь сказанное о монахах нужно применить и вообще ко всем тем, кто всерьез хочет быть христианами. Хомяков и Иван Аксаков в свое время сознательно (хотя ине ведая, что творят) отвергли учение о непрестанной молитве. Достоевский к нему так и не пришел, и поэтому его старец Зосима оказался – по мнению оптинских монахов, засвидетельствованному Леонтьевым, – таким же неестественным и поневоле карикатурным, как его же отец Ферапонт.
Практика внутренней молитвы имеет такое свойство, что от прикосновения к ней невозможно остаться прежним или хотя бы нормальным. Через нее путь только либо в серьезное христианство, либо в прелесть (что тоже серьезно). К ней прикоснулись супруги Киреевские, к ней прикоснулся Леонтьев – и изменились навсегда. Но после Леонтьева к ней прикоснулся уже не один человек, не один Новоселов, но целая генерация молодых христиан. Те из них, кого мы уже упомянули, или кого предстоит упомянуть, были возраста Новоселова или даже точно его года рождения: Иосиф Фудель, великая княгиня Елисавета Феодоровна, Антоний (Булатович)… От этой довольно большой группы поколения 1860-х пошла уже цепная реакция – прежде всего, через родившихся на двадцать лет позже, в 1880-х, и ставших их учениками. Эти два поколения принесут огромную жатву новомучеников и исповедников российских, когда количество пострадавших за Христа в течение двадцати-тридцати лет превысит их общее количество за всю христианскую историю.
Оборотной стороной такого воспитания на Страннике и молитве Иисусовой в тогдашних условиях церковной жизни стала потенциальная конфликтность, так как церковный мейнстрим был иным. Ведь одно дело – вера, которая приобретается от молитвы, а другое дело – вера, которая приобретается без всякой молитвы – и о которой, указывая на ее неспасительность, несмотря на правильность, апостол Иаков сказал: ибес иверую т и трепещут. Преемники нестяжателей в начале ХХ века окажутся преемниками их проблем XVI века, так как они «проснутся» (духовно) в церкви победившего и перегнившего иосифлянства (в том смысле, в каком этим словом называли противников нестяжателей в XVI веке; парадоксально, но факт: в ХХ веке имя иосифлян, в честь другого Иосифа, получат как раз противники советского «иосифлянства», и одним из их вождей станет Новоселов). Можно не сомневаться, что в XVI веке Новоселова ждала бы судьба Вассиана Патрикеева. Но и в ХХ веке его ждала судьба не лучше – и, конечно, не хуже.
Вспоминая «забытый путь»
Для человека, обретшего веру через молитву, было естественно посвятить свою первую богословскую книгу объяснению такого пути для всех. Так и появился в 1902 году новоселовский бестселлер, многократно переиздававшийся до революции, – «Забытый путь опытного богопознания». Новоселов старается объяснить, что богопознание бывает только опытным – или никаким. Как бы ни отличался высокий опыт святых подвижников от опыта юного неофита, но опыт – это всегда опыт, то есть открытие некоей реальности. И он всегда приобретается через молитву, а не просто через какие бы то ни было события внешнего или пусть даже внутреннего плана. Даже самый ничтожный опыт дает бесконечное богопознание, хотя потом должен быть следующий опыт с «еще более бесконечным» богопознанием. Эти формулировки про бесконечность принадлежат, впрочем, не Новоселову, а мне, но я тут перефразирую, с одной стороны, Симеона Нового Богослова, а с другой стороны – младшего друга Новоселова П.А. Флоренского, который как раз в начале ХХ века заметит логическое сходство между православным учением о божественной бесконечности и как раз тогда появившимся учением математика Георга Кантора о бесконечных множествах и трансфинитных числах.
Однако Новоселов «нулевых» годов ХХ века – это еще не тот строго православный богослов, каким он войдет в историю. К нецерковным либеральным богословским теориям он уже непримирим – часто несмотря на личную дружбу с их носителями. Он конфликтует, спорит, но даже его оппоненты, даже не соглашаясь с ним, его любят и доверяют. Так, он участвует в деятельности петербургских Религиозно-философских собраний 1901–1903 годов, организованных, с одной стороны, супругами Мережковскими, а, с другой стороны, столичным духовенством с Петербургским митрополитом во главе (митрополит не участвовал лично, но по его поручению председателем собраний был архиепископ Финляндский Сергий (Страгородский), будущий первый советский патриарх). Там прозвучал новоселовский афоризм, выразивший незамысловатую суть его тогдашней проповеди: «Скажу кратко: на сомнение и отрицание (разумеется, серьезное и искреннее, – подчеркиваю это) можно истинно ответить только живой верой». В конце 1902
С другой стороны, в современном ему или относительно недавнем русском православии Новоселова привлекает чуть ли не все, что тогда называли «живое», – то есть почти все без разбору, что было свободно от схоластики семинарского образования. Сводом этой схоластики был массивный учебник для духовных академий «Догматическое богословие» Московского митрополита Макария (Булгакова). На его публикацию еще Хомяков успел отозваться в частном письме «Макарий провонял схоластикой». Новоселов развивает эту же тему в своем открытом письме Льву Толстому по поводу отлучения его от Церкви в 1901 году (это письмо также многократно переиздавалось). Не сомневаясь в справедливости отлучения от Церкви (поскольку синодальное решение лишь констатировало то положение, в которое Толстой добровольно и совершенно сознательно давно уже сам себя поставил), Новоселов на правах младшего друга обращается к нему с увещанием – поминая и Макария, и «опытное богопознание»: «Можно пожалеть, что Вам пришлось знакомиться с христианским богословием по руководству м<итрополита> Макария. Может быть, приобщение на первых порах к более жизненной и животворящей мысли богословов-подвижников раскрыло бы Вам глубочайшую связь между христианским вероучением и нравственностью, а главное, ввело бы Вас в сферу внутреннего духовного опыта, при котором только и можно непоколебимо верить в догмат и сознательно его исповедовать». Новоселовское письмо вызвало у Толстого полное отторжение, но личные симпатии не прервались, и, как мы помним, последнее чтение о православии Толстой принял из новоселовских рук.
В «Забытом пути» Новоселов перечисляет тех, кто особенно чужд схоластике и «имеет у нас добрый успех»: Хомяков, Самарин (Юрий Федорович, автор предисловия к богословским сочинениям Хомякова, в котором он назвал Хомякова отцом Церкви), Киреевский, Несмелов (один из первых ученых, связавших добротное изучение отцов Церкви с общей проблематикой философии и богословия), а также Феофан Затворник, епископ Антоний Уфимский (Храповицкий; будущий оппонент Новоселова в спорах об имени Божием, но в то время – автор серии интересных статей о «нравственном смысле» догматов, частично переиздававшихся Новоселовым) и Иоанн Кронштадтский с его книгой «Моя жизнь во Христе» (фраза из которой «Имя Божие есть Бог» даст повод к будущим спорам об имени Божием). Все эти авторы «…отреклись от стереотипного, мертвого и мертвящего, формально-диалектического метода мышления и пошли по новому пути богословской мысли, пути, который, кажется, лучше всего назвать “психологическим”». Новоселов, как видим, еще не понимает опасности «психологизма», с которой ему придется столкнуться при защите имени Божия как раз от субъективности и психологизма Антония (Храповицкого). Он во всем находит хорошее, включая и духовный опыт католических святых, на которых он ссылается в открытом письме Толстому как на добрый пример религиозности: он знает о его отличии от православного (и наверняка уже тогда читал и соглашался с тем, что написал об этом Игнатий Брянчанинов), но хотел брать хорошее и отсюда. Актуальность предостережений против аскетики западных вероисповеданий обозначится для него в начале 1910-х годов, и тогда появятся посвященные этому выпуски «Религиозно-философской библиотеки».
«Опытное богопознание», по мысли Новоселова, должно отдавать должное также и Льву Толстому (это публикуется на следующий год после отлучения Толстого от Церкви):
...
Нечего скрывать, что Толстой, например, всколыхнул стоячую воду нашей богословской мысли, заставил встрепенуться тех, кто спокойно почивал на подушке, набитой папирусными фрагментами и археологическими малонужностями. Он явился могучим протестом, как против крайностей учредительных увлечений 60-х годов, так и против мертвенности ученого догматизма и безжизненности церковного формализма. И спаси, и просвети его Бог за это! Как ни однобоко почти всё, что вещал нам Толстой, но оно, это однобокое, было нужно, так как мы – православные – забыли эту, подчеркнутую им, сторону Христова учения, или, по крайней мере, лениво к ней относились. Призыв Толстого к целомудрию (тоже, правда, однобокому), воздержанию, простоте жизни, служению простому народу и к “жизни по вере” вообще – был весьма своевременным и действительным. И мы должны, отвергнув всё неправое в его писаниях, принять к сведению и, главное, к исполнению то доброе, что он выдвигал в Евангелии в укор нам, а вместе с тем должны показать, что истинное разумение, а тем более достижение нравственного идеала Евангелия возможно только при условии правой веры, т. е. в Церкви.
Церковно-общественная деятельность Новоселова начинается как бы под девизом «за все хорошее, против всего плохого». Хорошее – это всё «жизненное»; плохое – это неверие или «мертвящий» богословский официоз. Казалось, жизнь не требует высокого богословия, а требует дать людям только самую первую, младенческую духовную пищу – то, что апостол Павел называл «молоком». Вскоре Новоселов будет призван к другим делам, но до самой революции он не оставит и эти. Настоящей наградой за эту просветительскую деятельность можно считать не столько избрание Новоселова в члены Московской духовной академии в 1912 году, сколько дарственную надпись благодарного Розанова на своей книге «Опавшие листья»: «Дорогому Михаилу Александровичу Новоселову, собирающему душистые травы на ниве церковной и преобразующему их в корм для нашей интеллигенции. С уважением, памятью и любовью В.В. Розанов» (цитируется у Пришвиной без указания, о каком томе речь – 1913 или 1915 года).