Живая душа
Шрифт:
Следом за ним побежала, а за мной — другие. Степан двери в хлев отворил, но свет туда до конца не проникает, не видно, есть там кто или нет. А голову не сунешь — могут выстрелить.
— Выходи! — крикнул Степан.
Молчат.
— Стойте здесь, — приказал Степан. — А я через избу, через кормушку гляну.
Я, конечно, за ним. Зыркнул он на меня сурово, но не прогнал. Вошли мы с ним в жилую комнату, глядим: Егор Педь на печи лежит, а старуха его посреди избы картошку семенную выбирает.
— Кто из вашего хлева стрелял?
— А бог его знает, — говорит с печи Егор Педь. — Я здесь
— А выстрел слышали?
— Выстрел-то слышали, — старуха его отвечает. — А разве это не вы стреляли?
— Зачем нам стрелять, мы не бандиты, на пахоту собрались, — говорю. Тут опять Степан на меня глянул, молчи, мол, тебя не спрашивают.
Степан вышел в сени, распахнул дверь на поветь, осмотрелся, потом лег на пол и глянул сквозь кормушку вниз. Встал, плечами пожал:
— Ничего не понимаю, не мог же он сквозь землю провалиться.
Тем временем народ собрался, тоже стали искать. Кто в хлев, кто куда. Мы с парнями стали сено ворошить, а Степан стоял и наган наготове держал. Жена Егор Педя вышла и смотрела, как мы у нее хозяйничаем, молчала.
— Пойдем в избу, в подполе посмотрим, — говорит ей Степан.
Тут старуха заголосила:
— Думаете, если мы в колхоз не вступили, то врага у себя прятать будем? Идите смотрите!
— Не реви, — оборвал ее Степан. — Лучше помоги людям искать, твой же дом.
Но и в подполе никого не нашли. Весь дом обшарили, да так несолоно хлебавши опять на повети собрались. Думаем: что дальше делать, где искать или, может быть, бросить вообще это дело?
Я огляделась: вроде везде уже посмотрели, все переворошили, только вон в углу скрученный закол [1] стоит, его никто не трогал. Никто не трогал, думаю, а чего же это он так слабо закручен, будто пуст посередине? Подошла, стала разворачивать, да так и застыла: там Пашка, несостоявшийся мой жених, на корточках сидит с ружьем.
1
Закол — перегородка из сплетенных деревянных планок, ставят в реке, когда рыба идет на нерест.
Не то что крикнуть — слова вымолвить не могу, язык отнялся, да и сам Пашка не лучше — глаза вытаращил, ни жив ни мертв. Слышу за спиной Степана голос:
— Смотри, мать, какая рыба в твоем заколе запуталась!
Жена Егор Педя схватила топор — и к Пашке:
— Ах ты, собака, в чужой избе прячешься, позоришь чужой дом!
Сам-то Егор Педь тоже из бедных, не раз в долгах у Пашкиного отца ходил — вот все это и припомнилось его жене. Еле оттащили, убила бы она его, ей-богу.
Пашку в сельсовет отвели, с рук на руки милиционеру сдали, а сами на пахоту отправились.
Не помню более счастливой пахоты! Знамя мы в межу воткнули, и Степан сам первую борозду провел. По второй я пошла, за мной — Порошкин Ефрем.
Все, кроме меня, на своих лошадях пахали. Правда, лошади были уже общие, но каждый все-таки свою выбрал — привычнее, что ли… Мне достался старый мерин Карко, он раньше Ефрему принадлежал. Мерин стар, шерсть на нем клочьями висит, ноги слабые — не хотели его даже в общий табун загонять, потом решили, что год-другой, может быть, выдержит. Действительно, две весны я на нем пахала. Так вот из-за этого самого мерина схлестнулась я с Ефремом в тот день. Дело уже к вечеру шло, люди устали, да и лошади — тоже, ведь не трактор. Стал мой Карко в борозде останавливаться, от других отставать. Я его раз пожалела, другой, а потом, когда он опять остановился, обидно мне стало — все вперед ушли, одна я в хвосте плетусь, вроде хуже всех работаю — и крикнула:
— Но, чего стал, мертвый, что ли!
А Ефрем услыхал это — и на меня:
— Ты чего издеваешься над чужой лошадью?
— Не чужая она, колхозная, значит, общая!
— Мой мерин, а не общий!
— Такой же твой, как и мой, — забыл, что ли, что в колхозе работаешь? Все у нас теперь общее!
— Да ты в колхоз щепки своей не принесла! Общее! Больно умна!
А мне и ответить-то нечего. Ведь правда, в колхоз пришла, как замуж за Степана выходила — в чем была. А когда тебя вот так твоей нищетой попрекают, конечно, обидно становится. Но Степану я ничего про этот случай не сказала — не привыкла жаловаться, не в моем это характере. Да и Ефрем — мужик неплохой, просто сознание у него отсталое было, не со зла он это сказал.
А Пашку судили. Степан тогда сказал, что и отца бы его, Микул Ивана, посадить не мешало, но я заступилась — ведь старый уже, срок дадут, так из тюрьмы живым уже не выйдет. Пожалела, а жалость моя горем потом обернулась.
Вызвали как-то Степана в район. С утра собрался и уехал верхом — дорога не близкая. Обещал к вечеру вернуться. Но вот и вечер настал, а Степана все нет. И какое-то нехорошее предчувствие меня мучит, хотя вслух ничего не говорю. Гляжу: и свекровь тоже сама не своя. Чугун с супом из печки доставала, опрокинула. Остались мы без ужина — но какой там ужин… Сидим молчим, а каждый об одном только думает. Нет, все-таки что ни говорите, а когда сердце что-то чувствует, к нему прислушаться надо, неспроста это.
Сидим, значит, молчим, друг от друга тревогу прячем. Вдруг слышу, сенями кто-то прошел. Неужели Степан, слава тебе, господи?
Дверь открылась, на пороге Митрей, конюх наш колхозный, стоит.
— Вернулся Степан? — Видит, что мы ничего не отвечаем, и как-то уже осторожнее добавил: — А то лошадь его пришла.
Глянула я на свекровь, а у той губы сделались белые, как береста.
— Что делать? — спрашивает.
— Искать надо!
Эти слова нас немного в чувство привели, засуетилась по избе свекровь, то за одно возьмется, то за другое. Потом спрашивает Митрея:
— А ты с нами пойдешь?
— А как же я вас одних брошу, только вот надо лошадь запрячь.
— Зачем лошадь? — не поняла я.
— Вдруг везти придется?
Эти слова меня точно ножом полоснули — мало ли что я сама думала, а вот когда так, прямо, чужой человек сказал — не выдержала я, да как закричу:
— Убили!! Убили Степана!!
— Подожди раньше времени убиваться, может, ничего страшного и нет. Рыжко, сама знаешь, — лошадь пугливая, меня самого не один раз сбрасывала — то пня испугается, то еще черт-те чего…