Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3.
Шрифт:
Командую радисту:
— «НЗО» — «Ласточка»… Огонь!
С громовыми раскатами еще ближе перед нами взметается к небу угольная с острыми взблесками завеса.
— Огонь!
Содрогается земля от многих десятков снарядов, обрушиваемых всеми батареями полка. Глазам вновь открывается грязно-белесая, слегка всхолмленная прибрежная равнина.
Остались на ней еще два поверженных «тигра», густо дымит один, другой замер, словно обезглавленный, с оторванной башней, а вон распласталась туша размозженного «элефанта», и сотни серых
Но с упрямством фанатиков или с отчаянием обреченных — черт их знает! — на нас продолжают двигаться: четыре тяжелых танка, стреляя из пушек и пулеметов, непрерывно рявкающий широким стволом последний «элефант» и сотни две автоматчиков, уже открывших пальбу.
50 метров!
Надсадно гремят танки, утробно скрежеща моторами, визжа звеньями гусениц… Ощерив рты, орут что-то гитлеровцы, вроде: «А-а-а…»
Ах, нужна Висла? А недавно им требовалась Волга.
С болью понимаю: так можно и плацдарм проворонить! Даже гранат нет отбиться.
Так, значит, все? Ты бессилен?..
Оборачиваюсь к своим. Солдаты — артразведчики и пехотинцы — бьют до последнего.
— Ребята! — кричу, чтобы каждый услышал. — Ну что? Вызываю огонь на себя?
Напоследок гляжу в их глаза до донышка. Запоминаю лица, засиненные порохом, такие разные, а мне — по-солдатски одинаково родные.
Яростно откликаются: «Давай, комбат!», «Шиш, а не плацдарм выкусят…».
Огрызаются и еще более заковыристо.
А Иван Шавшин, вчера еще довольный, что не утоп в Висле, кидает:
— И-эх! Помирать, так с музыкой…
Отдаю команду:
— «НЗО-Я»!
Пока Шавшин дублирует по радио, выдергиваю из кобуры пистолет — сую за пазуху.
— Товарищ капитан! — недоумевает радист, в одной руке у него микрофон, другой зажимает рану на правом боку. — «Заря» команду не принимает…
— Что?! — Выхватываю микрофон, гаркаю в него несколько «ласковых» слов и только тут, прижав наушник, слышу взволнованный голос командира полка.
— …или напутали? «Радуга»? Кто командует?
И тогда изо всех сил, как можно четче я даю открытым текстом:
— Товарищ командир! Я — Калуцкий! Повторяю: «НЗО-Я»! Ого-о-нь!..
Подполковник все понял. И, видно, поднес микрофон к телефонной трубке. Мгновенно, чтобы и мы услышали его команду на позиции всех семи батарей:
— По-о-лк… Четыре снаряда… Беглый… Огонь!
Своим в окопах бросаю:
— Прощайте, товарищи! — и тихо говорю осевшему к рации на дне воронки Шавшину: «Прощай, Иван…»
Один снаряд, приближаясь, свистит, а 28 — низко, густо воют. Из-за реки услышали мы этот вой.
Вижу рядом: ближний «тигр», массивным покатым лбищем подминая бруствер, наклонил вниз длинный ствол орудия, будто пронзить хочет ребят в окопе, и кто-то из них занес для удара противотанковую гранату…
Небо раскололось. Пала тьма. В нас ударяет множество молний.
В их неверном ослепляющем сиянии лиловым огнем охвачено черное тело обмякшего на бруствере танка. Мертвенно бледны искаженные лица немцев, в ужасе кинувшиеся спасаться в наши окопы. А-а! И я взываю в микрофон:
— Огонь!..
Молнии беснуются.
— Огонь! — победно успеваю крикнуть в третий раз, падая на дно воронки и ощущая всем телом, что земля ходит ходуном…
Позже, уже в штабе, подсчитали: полк трижды дал очереди, каждая по четыре выстрела, влепив по команде «НЗО-Я» ровно 336 снарядов.
Все вражеские машины, прорвавшиеся к реке, были разбиты, сожжены. Ни одного живого гитлеровца не осталось на берегу — сотни трупов на полукилометре до леса.
Едва стемнело, наши главные силы приступили к форсированию Вислы в районе Альт-Марсау. Со здешнего плацдарма началось новое наступление частей 65-й армии: и на север — к морю, к Данцигу, нынешнему Гданьску, и на запад, к границе собственно Германии, с последующим поворотом на юг, на Берлин.
…Старшина 6-й батареи Николай Капустин, служака, каких поискать, человек обстоятельный, переправился через Вислу поздним утром. Довольно уже далеко расширили с боем наши части плацдарм.
— Н-да, — покачал головой многоопытный старшина, глядя на изуродованные и обугленные остовы неприятельских танков и груды фашистских трупов на береговом обрыве. — Дали фрицу прикурить! Не попусту пали наши смертью храбрых…
Помолчав, Капустин спросил у санитаров:
— Где Калуцкий?
— Все погибшие там, — ответил один из них. — В воронке. Еще не закапывали, не успели.
— А ордена сняли? Сохранили партийный билет?
Санитар виновато пожал плечами — мол, до этого ли?
— Вы что, порядка не знаете?! — Капустин выругался в сердцах и зашагал к воронке.
Каковы же были и оторопь и радость старшины, когда, отыскав меня среди погибших защитников плацдарма, он убедился, что я сильно изранен, контужен, но… подаю признаки жизни! Тотчас доставили меня в медсанбат.
В госпитале задержался я недолго: спешил к штурму Берлина. И успел! В середине апреля, в канун нашего наступления на столицу рейха догнал я свою часть. И тут неожиданно товарищи поздравили меня с Золотой Звездой Героя.
1 мая 1945 года…
Сержант Петр Кириллин — командир отделения разведчиков нашей батареи — скончался на моих руках. Слабея, говорил все тише, срываясь на сиплый шепот:
— Обидно, то-о-варищ ком-бат… умирать горь-ко… сегодня… здесь… за мину-у-ту до на-а-шей Победы…
Никогда не забуду его удивленных, молящих, слезами наполненных глаз. И под разодранной, в крови гимнастеркой выцветшую тельняшку.
Моряк-пограничник с Дальнего Востока, храбрец и отменный артиллерист, пройдя всю войну, он так и угас на улице в центре Берлина под неумолчный гул, рев, гром, кваканье, треск всего, что может стрелять и взрываться.