Живая статуя
Шрифт:
В его окне был заметен тусклый оранжевый огонек, слышался шелест страниц. Должно быть, подписывает приговоры, не без сарказма подумал я и только тут понял, что скрипа пера — то не слышно, только мягко шуршит бумага, но чернильница стоит на столе нетронутой, заточенные перья кучкой лежат рядом с ордерами на аресты, и какой-то беспокойный дух — часовой небрежно играет с ними, развалившись прямо на столешнице. Другой, тот, что должен был бы дежурить возле окна, лазает под дверью, пытаясь собрать обрывки интересных разговоров, чтобы потом донести все услышанное до слуха своих господ. Похоже, Августин никогда не сидит в одиночестве, рядом с ним всегда кто-то незримо присутствует. Это значит, что его тайные господа, либо действительно относятся к нему с какой-то толикой симпатии, либо очень волнуются, как бы такой ценный слуга от них не убежал.
Вряд ли Августин захотел бы убежать, даже
Возможно, поэтому он и казался всем, кто его видел, таким непередаваемо очаровательным. Других скорбь губит, а не красит, а ему, напротив, страдание и меланхоличность прибавляли привлекательности. Задумчивый и погруженные в какие-то свои внутренние переживания, он казался еще прекраснее, как святой, который противостоит напору демонов, искушающих его. Наверное, таким, возвышенным и смелым, он и казался почти всем, кто на него смотрел. Но вот, что бы произошло, если б кто-то смог заглянуть ему в душу, как я. Отвернулись ли бы тогда поклонники от своего кумира или отнесли бы все это на счет клеветы. Одно я знал точно, сейчас под окном, в вышине, я глянул на Августина и вспомнил кого-то, кого очень сильно любил, но навсегда потерял. Флориан! Клод! Кого же из них больше напоминал мне Августин. Которого из моих погибших братьев, старшего или среднего? Братьев, которые погибли потому, что хотели спасти меня, хотя знали, что я проклят и обречен. Их слепая, самоотверженная любовь была сродни той, которую испытывал этот юноша к своим тайным господам. Мои братья знали, что я — демон, и все равно не отвернулись от меня. А Августин? Да, скорее всего, он показался мне сейчас, в свете свечи, скульптурной копией Флориана. Бледный, утонченный и меланхоличный образ, освещенный теплыми тусклыми отблесками. Флориан ожил всего миг в его лице, а потом воспоминания исчезли, точеные черты лица, и тонкие пальцы, перелистывавшие страницы какой-то книжечки, и глаза, погруженные в чтение, все это объединилось в облик того, кого я чуть-чуть жалел, но, по большей части, презирал.
Я легко перепрыгнул через подоконник, незаметно, как тень подкрался к нему, склонился над его плечом, наслаждаясь мигом, когда он всецело был в моей власти, ведь я его видел, а он меня нет, я легко бы смог свернуть ему шею и закинуть в камин обеих духов, охранявших его прежде, чем они успеют хотя бы взвизгнуть. Но этого я делать не стал, я только молниеносно и легко выхватил книгу из рук Августина и быстрее ветра отскочил на другую сторону его далеко не скромной кельи.
— Отдай! — Августин опешил, но быстро пришел в себя. Еще минуту назад он опасливо оглядывался на итак надежно запертую дверь, готовый при малейшем стуке спрятать книгу под подушку, а сейчас он был готов сражаться за нее. Он, кажется, даже позабыл, что дракона нужно бояться. Наверное, на этот раз, правда, вообразил себя святым, от одной молитвы которого демон вынужден будет исчезнуть.
— Верни немедленно! — он вскочил с узкой, но аккуратно застеленной кровати и нервно убрал пряди, упавшие на лоб.
— Попробуй отнять! — равнодушно помахав книжечкой в воздухе, отозвался я, а потом как бы в шутку вытянул руку через подоконник, будто собираюсь выкинуть его сокровище вон. — Ну, что ты теперь сделаешь, позовешь своих палачей и сторожевых псов, чтобы они и меня арестовали? Вот шума-то будет, когда жители Рошена узнают, что их дражайшему святому удалось схватить с поличным настоящего демона! Это же будет твой триумф, малыш! Ты сможешь весь день плясать на площади, изображая из себя святошу, а ночью хвастаться на шабаше своей возлюбленной ведьме о том, что избавил ее от необходимости кланяться в ноги Люциферу, который в данный момент сидит в твоей темнице. Жаль только, что наутро темница, в любом случае, окажется пуста. Для тебя это будет разочарование, — хотя может ли такой лжец в чем-то разочароваться, я задумчиво нахмурился и добавил. — Если только ты не сочинишь очередную басню о том, что от твоего светлого лика демоны бегут, как от огня даже сквозь стены, а твои шавки разнесут этот слух по городу. И опять будет звучать на улицах хвала святому.
Августин побелел от злости, но ничего не сказал, только крепко сжал кулаки, будто душил кого-то. Скорее всего, в своих мечтах он именно это и делал, душил меня, а потом сжигал останки на костре. Бедняга, эта его мечта так же не осуществима, как и желание навеки остаться в волшебном мире своих возлюбленных. Если я и сгорю, то только на правах феникса.
— Ты проглотил язык? —
— Не смей называть ведьмой ту, о которой ничего не знаешь, — тихо, но так злобно прошипел он, что даже я покачал головой в недоумении. С настолько сильным и искренним праведным гневом мне встречаться еще не доводилось.
Ну-ка, посмотрим, что он читает и так бережет от посторонних глаз. Я открыл книжку и оторопел. Надо же, томик стихов! Даже в этом он похож на Флориана. Та же меланхоличность, та же верность, те же пристрастия. Единственная разница состояла в том, что Флориан всегда умел держать себя в руках, а не скандалил, пусть даже с демоном. Как покорно он тогда поклонился колдуну, приехавшему забрать меня из замка. С каким царским достоинством он себя вел. Флориан ведь твердо знал, что он кронпринц, а Августин не был уверен в твердости своего положения, но на людях выказывал то же величие и невозмутимость. Только в моем присутствии он выходил из себя. Да и то только потому, что я начинал дразнить его и чуть ли не намеренно доводить до истерики.
— Ты увлечен поэзией больше, чем молитвами, — все с той же иронией, но уже менее вызывающе спросил я.
— Если об этом узнают…отдай, — от протянул вперед руку, но я отлетел еще дальше, легко и неуловимо передвигаясь по помещению, загруженному громоздкой мебелью и разделенному резными столбиками. Я умел обойти предметы или перепрыгнуть через них в долю мгновения, а вот у Августина не хватало ловкости, чтобы меня преследовать. Он ведь при всем своем очаровании всего лишь человек.
— И каким же образом неграмотный деревенский мальчик научился ценить высокую литературу, прозу и стихи? — я испытующе смотрел на него, не забывая при этом все дальне отстраняться от руки, пытающейся выхватить мой трофей. — Ты ведь даже читать не умел.
— Умел, — тут же с оскорбленным видом возразил он. — Конечно же, умел, но…с трудом.
— Честное признание! — я кивнул головой, словно отдавая должное такой внезапной искренности.
— А за кого ты меня принимаешь? Думаешь, одни твои чародеи могут разуметь грамоту? Я тоже ходил пару лет в приходскую школу, там, в деревне, которую ты спалил, но ненавидел всеми фибрами души и чтение, и чистописание, и все прочие науки, потому что они никак мне не давались, будто на мозгу невидимая рука поставила заслон. Будто кто-то запретил понимать мне то, что другим понятно, — Августин опустил голову, поднес руку ко лбу, будто жалел о том, что так откровенно признался в своем страдании. Я уже думал, что он замолчит и замкнется в себе, так что из него больше слова не вытянешь, но он продолжил. Он говорил быстро, с чувством, с яростью, и его тихий, шипящий голос чуть не срывался на крик. Это признание стоило ему сил, ведь признавался он во всем не кому-то там, а мне, своему врагу, но в данном случае только я мог выслушать его с пониманием.
— Эти книги, молитвенники, буквари, все было таким сложным и запутанным. Я уже отчаялся, к тому же после тщетных усилий над собой от одного взгляда на печатный или рукописный текст у меня начинала болеть голова, — Августин провел рукой по золотистым мягким кудрям, будто они могли сохранить на себе что-то от того кошмара, о котором он говорил, что-то, что он должен был немедленно стряхнуть. — Но потом…после твоего налета, — с какой-то странной интонацией пробормотал он. — Там, на пепелищах, которые показались мне адом… она протянула мне какой-то листок и велела читать и… мне вдруг все стало понятно: буквы, слога, фразы. Я смог легко и правильно читать, красиво и грамотно говорить, выражать вслух такие глубокие мысли, которые раньше бы мне и в голову не пришли. Знания появились как бы из ниоткуда, таланты тоже. Я стал многое уметь, любое дело спорилось в руках, все, то, к чему бы я прежде не смог и подступиться. Однажды, уже после того, как добился некоторых успехов, ночью я сел за письменный стол, кто-то невидимый обмакнул перо в чернильницу, сунул мне в пальцы, а рука сама потянулась писать, и я понял, что могу сочинить стихи в честь той, которая одарила меня всем этим.
— За бесплатно ли? — надменно фыркнул я, сам понимая насколько невежлив и эгоистичен, ведь его короткий, сбивчивый рассказ произвел на меня впечатление, и, тем не менее, я оказался настолько жесток, что нашел время для сарказма. — Что потребовала с тебя твоя благодетельница? Подписать кровью некий договор?
— Разве этого требуют не от всех? — спросил Августин, старательно отводя взгляд.
— Кого ты имеешь в виду? Таких же продажных грешников, как и ты, которые душу готовы продать за то, чтобы в этом мире пережить миг оглушительной славы? Таких я знал множество, только вот ты превзошел всех, потому что никто, из заложивших душу до тебя, еще не додумался до того, чтобы изображать из себя святого.