Живая вода времени (сборник)
Шрифт:
В зале конца XIX века, из угла, на меня издали смотрела дама – в черном платье со сборками, рыже-белокурая, с большим изумрудом (ярко-зеленое!) на груди, на серебряной толстой цепи.
Еще не подходя, я, конечно, уж точно знал, что это она.
Хотя заранее я не знал, что портрет именно таков: я помнил лишь описание Лунина в его письме из восточносибирской каторги. Но он ведь описывал не портрет, а «последнее свидание».
Подошел: Наталья Потоцкая-Сангушкова. так и сказано. Я знал, да и тут вон есть. Умерла в 34-м, т. е. и раньше Лунина. Быстро умерла после его ссылки. Он писал сестре уж о мертвой, видимо, и не зная о ее смерти.
Самого его скоро задушили местные русские.
Но 34-й…
Молча смотрело на меня прекрасное, мягкое по выражению и одновременно, конечно, неуловимо горделивое лицо этой давней полячки.
«Полячки» – не польки: так говорил Пушкин.
Странное творилось в душе.
«Все было».
«Все было», – прошло во мне.
Все, все было.
Все правда.
И художнику она позировала. в том самом наряде.
Оказывается, все бывает.
Да, все было.
И сейчас все оно есть.
Вот оно.
Кто же «загнал» в конец XIX?
Да, может, так лучше.
Посвященный – найдет; постороннему – нечего и смотреть.
Все эти чувства, видимо, выражались на моем лице; я не отводил глаз от лица Потоцкой, собравшиеся за спиной и наши, и поляки давно уж посматривали не только на прекрасную даму – но и на меня, грешного.
– Ладно, пойдем, – примирительно сказал Марек, полуобняв и похлопав меня по плечу.
Но в автобусе продолжал поглядывать, как у нас говорят, волковато.
Игры
Говорили о гаданиях, предсказаниях и прочем подобном. Как известно, сейчас это «в воздухе».
Сначала высказались женщины, потом поострили, похмыкали и посмеялись молодые мужики.
Потом не без искреннего интереса обратилась к старшему:
– Алексей Иваныч, а вы? Как вы сейчас на это смотрите? Ведь ваше поколение… как-то вроде б не думало об этом.
– Думало, – без особого энтузиазма отвечал Алексей Иваныч.
– А что же вы думали? – спросила, конечно, кокетливая красотка, выставляясь вперед и подыгрывая глазами.
Алексей Иваныч улыбкой оценил ее ужимки:
– Ну, ежели ВЫ просите…
– Ну да.
– Я, надо сказать, был физиологически мнительным и соответственно суеверным малым. Канцерофобия, то да се. А тут эти гадания: как раз мода, еще тогда. Я не любил, чтобы мне гадали: вот «понимаешь, что глупость», а все равно действует. (Кавычки он выделял тоном). Ну, однажды одна там дама… вроде вас, – слегка поклонился он в сторону кокетки.
– А как это – вроде меня? – подхватила она тут же.
На лице Алексея Иваныча мелькнула тень: – Раз уж я рассказываю, то и не мешай. Впрочем, сам виноват. – Вслух он сказал терпеливо-вежливо:
– Нет, внешне вы были не похожи, но… живая такая особа.
– Ну хорошо, хорошо, больше не мешаю, – махнула руками вперед эта умная дама.
– Вот. Ну., она несколько… э… симпатизировала мне…
– Да уж! – сказали женщины.
– Нет, это для гадания как раз… опасно. Как ни странно, заинтересованный в тебе человек гадает объективно. Он включается, он взволнован, но именно поэтому он… объективен. Энергетика включается и работает помимо его… бытовой личности. А если человек «холоден», он хитрит и подыгрывает. или, наоборот, пугает тебя, во всяком, случае, он «себе на уме». А тот говорит как есть, как думает. Это и опасно. Всегда боязно услышать нечто… несветское о себе.
– Как это – несветское?
– Понятно, понятно, – сказали остальные.
– Вот взялась она мне гадать… Я – с неохотой… Ну ладно, гадай.
И вот и начала она… это. Редко я слышал о себе столь точную информацию, именно информацию: по фактам! Я видел по ее лицу, что она не читала моих биографий и прочего. Да и что там можно узнать по нашим писаным биографиям!.. Но даже и этого она не читала, это было видно. Ей было не до памяти, не до воспоминаний о моих фактах… Она раскраснелась, лицо подергивается, нервы за мышцами как бы так и звенят. Зрачки расширены – черные; глаза уставлены куда-то мимо меня. Уже и не глядя в руку, а лишь держа ее. Ладонь слабая, неврастеническая… И, да, излагает… Все назвала точно. Все даты, все переломы. Когда женился, когда на целину, когда в аспирантуру, когда развелся, когда защита. Она напрягалась, она слушала чей-то невнятный, жесткий голос, который излагал ей все это, – и тут же выговаривала, выговаривала. Она была не властна над собой, она подчинялась кому-то… чему-то.
– Однако и влюблены ж вы были, – полушутливо, полузавистливо сказала одна из женщин.
Кокетка хмыкнула.
– Влюблен? Да нет… Может, в тот момент и было… Это скорее она, но.
– Да вы рассказывайте. Вечно женщинам… неймется, – раздались голоса.
– Так это она была в вас влюблена? Ну да, ну да, – настаивала кокетливая.
– Что ж рассказывать? Вот так она. излагала. А в конце вдруг и говорит:
– А жить ты будешь до 39 лет.
Я призадумался. У меня такая психофизиология, что неприятные новости действуют на меня не сразу, а потом. Шприц введен, а потом все растекается… по всему телу. Видимо, это черта исконно меланхолического темперамента, который после изменился, но все же остался. Я думаю, такой же темперамент был у печориных и прочих таких: дурные вести не успевали помешать воле. Ответ успевал стать хладнокровно-адекватен. Ибо когда уже и растеклось, человек уже успел овладеть собой. Словом, в дурной черте есть сильная сторона.
– Ох! Психологизмы! А что же дальше?
– Словом, я иронически-героически-мефистофельски и так далее усмехнулся на эту ее, прямо скажем, неожиданную концовку, что называется, не подал виду. Она не сразу вышла из своего транса и потом благодарила, что я не обиделся.
– Да мы поняли, что занятная женщина. Что же дальше?
– Дальше я, естественно, как это говорится, в суете забыл обо всем этом. Но, понятно, «что-то» все время как бы топорщилось в мозгу на заднем плане: разговор был, когда мне было 33, что ли, года. Сами понимаете, самое неудобное. Будь мне, положим, 22 или 38, было бы проще. От 22 далеко, от 38 близко: скоро все решится, да и все. А тут… вот эти несколько лет… Как часто мы не знаем истинных мотивировок человеческих действий, всего поведения. Ну кто бы мог про меня подумать, что вот целые 5–6 лет мои войны, писания, срывы, поездки, отношения с семейством, с работой, с женщинами, приятелями и так далее, конечно, не полностью, но на какую-то долю все же определялись вот этой занозой, этой особой цифрой: 39… 39… Мог ли хоть кто-либо разгадать это?
– Да, для такого бойца как вы мотивировка не очень чтоб очень.
– Ну, не мешайте.
– Однако подходило и время. Как вы понимаете, я не буду излагать свою жизнь за те 5–6 лет. Что это были за годы? Ну, как вам сказать… Сзади уж столько лет, что путаешься… В районе с 70-го по 75-й… Побывал и в Италии, и в Монголии, и на сейнере на Арале, и на военных сборах трехмесячных. Делал то и это. Странно сейчас говорить о том времени. Для нынешних его как бы и нет. Что оно такое – «70–75»? Сейчас скажешь – вроде пустое место. Глухая стабилизация, Брежнев и прочее. Застой, вакуум. А жили… Жизнь была. Может, и не жизнь, а, если угодно, Жизнь с большой буквы. Ибо там была естественность, «органичность». Отстоенность. Мы, конечно, бурно ругали жизнь, были всем страшно недовольны, но эти русские настроения всегда входят и в самое русскую жизнь, в нее как таковую… Словом, не буду излагать. А все сидело где-то в мозгу: 39… да, 39.