Живее всех живых (сборник)
Шрифт:
– Лена, тебе плохо?
Как жаль, что я разучилась плакать…
9
Природа не терпит однообразия. Утро приветствовало Н-ск дождём. Мы не закрывали на ночь балкон, поэтому перед балконной дверью образовалась небольшая лужа. Было очень даже свежо, и, открыв глаза, я ощутил себя укутанным в одеяло по подбородок. Инга лежала рядом в таком же коконе, но укрытая по самую макушку.
– Инга, ты спишь? – спросил я шёпотом.
Из соседнего кокона донеслось:
– Угу.
Я сосчитал до трёх, резко сдёрнул одеяло, спрыгнул с кровати, дошлёпал до окна, закрыл балконную дверь, и, схватив с тумбочки одежду, побежал одеваться в ванную.
Машинально выдавливая пасту из тюбика на зубную щётку, я размышлял.
Умом я понимал: Чернов прав. Пять лет на физическом факультете любого отучат верить в чудеса. Гроза – это не проделки греческого божка, раскатывающего по небу в колеснице и пуляющего от нечего делать в неразумных людишек стрелами-молниями. Морской шторм – не капризы Посейдона, проигравшегося Дионису в карты в пух и прах и вымещающего злобу на ни в чём не повинных, но обречённых кораблях. На Морозовых в лесопарке напало не привидение, квартиру Гришаевых спалило тоже не оно, и уж тем более глупо подозревать бесплотных духов в заварушке, устроенной на вчерашнем концерте в ДК.
Нет, нет и нет. Коллега, вы меня удивляете. Вам ли не знать, что А – банальный конденсатор, две обкладки «плюс» и «минус» со слоем атмосферы-диэлектрика посередине и электрическим пробоем, наблюдаемым визуально в виде молний; Б – ещё более банальные атмосферные пертурбации, циклоны и анти-, так сказать, – циклоны. Прибавьте к этому различные по температуре океанские течения, встречу этих двух стихий, и получите своего Посейдона; что же касается В – так это, батенька, пси-аномалия, а упомянутое вами выше привидение – пси-всплеск или локальное возмущение пси-поля. И никакой магии здесь нет, а есть открытый пятый вид взаимодействия, и, кхе-кхе, чем чёрт не шутит, нобелевка лет эдак через …цать.
Да, Генка, всё так. Но что вчера видела Инга? Каким научным термином назвать родительскую боль? Попробуй, сними биометрию с глаз Борзенко, когда он посмотрел на нас там, во флаере. Ты видел этот взгляд? Все твои компьютеры сдохли бы, выделяя код. Живые, мёртвые, не совсем живые или – как правильно? – не совсем мёртвые, ушедшие в пси-измерение. Пятое измерение, десятое, двадцать пятое… Они все живые, Гена. Нет, не так. Живее всех живых. Навсегда. Это не измеришь. И не надо пытаться.
Инга лежала на спине, укрывшись с руками, только головёнка торчала.
– Серёжа, мне холодно, – наигранно стуча зубами, жалобно пролепетала она.
– Сейчас я тебя согрею, – прорычал я и прыгнул.
Инга взвизгнула и закрыла лицо руками. Я грохнулся рядом, схватил её в охапку вместе с одеялом, перекатил через себя и крепко обнял. Никогда не дам тебя в обиду. Никому!
Мы завтракали в ресторане на первом этаже. Я ковырялся вилкой в яичнице, от гнетущего меня волненья кусок не лез в горло. Инга же, напротив, ела с аппетитом. Пустая тарелка стояла в стороне, жена намазывала джемом бутерброд.
– Во сколько? – буркнул я.
– В одиннадцать сорок шесть, я точно помню, – не отрываясь, ответила она. – Серёжа, ты что такой хмурый?
– Не знаю. Я боюсь.
– Бери пример с меня.
– Я за тебя боюсь.
Инга подняла голову и посмотрела на меня. Улыбнулась.
– Всё будет хорошо, милый.
– Не нравится мне это. Ты ведёшь себя очень уверенно, а я, как слепой котёнок, следую за тобой.
Она перестала улыбаться и серьёзным тоном сказала:
– Бывают ситуации, Серёженька, когда мужчине правильнее всего положиться на женщину.
Мы обменялись долгим взглядом.
– Не могу я это есть! – Я бросил вилку и отодвинул недоеденный завтрак.
– Сходи, покури. Проветрись. Я скоро, – сказала жена, кладя в чашку с кофе кусочки сахара …
Мы понятия не имели, где находится Школа. Стояли на крыльце гостиницы и смотрели по сторонам. Прямо перед нами на проезжей части было припарковано такси – древнейшего вида Ford-Focus VI, чуть ли не наш ровесник, с опущенным водительским сиденьем и дремлющим на нём мужчиной неопределённого возраста.
Я подошёл, постучал в окно. Водитель приподнялся с сиденья, протянул руку, приспустил стекло и вопросительно уставился на меня.
– До Школы не подбросите? – поинтересовался я.
– До какой школы? – не понял он.
Я раздумывал всего лишь мгновенье.
– До той самой. – И многозначительно посмотрел на него.
Он несколько секунд разглядывал меня, часто моргая, затем кивнул:
– Садитесь.
Мы с Ингой расположились на заднем сиденье. Машина отъехала от гостиницы. За окнами проплывал умытый дождём Н-ск. Пару раз низко пролетали флаеры, все частные, разнообразных расцветок. На площади Алфёрова стоял гаишный – сине-белый с поднятым колпаком. Таксист лихо лавировал в потоке, достаточно оживлённом для города столь скромных размеров.
– У вас что, кто-то в этой Школе…учился? – не выдержал водитель.
– Да, – опередив меня, ответила Инга.
– Летит время, уж восемь лет как…
– Девять. – Я сам поразился тону, которым произнёс это.
Водитель бросил на нас короткий взгляд в зеркало заднего вида, и оставшийся путь мы проделали в молчании.
Машина остановилась у парка: низкий металлический забор, живая изгородь и невысокие, от силы десятилетки, каштаны, стройным рядом высившиеся сзади. Я полез в карман. Мелочи не было, в нагрудном кармане нашлось несколько крупных купюр. Я достал самую мелкую – двухрублёвую, протянул таксисту.
Он посмотрел на деньги и буркнул:
– Нету у меня сдачи.
– И не надо. – Я уже открыл дверь и выставил на асфальт правую ногу.
Он взглянул на меня как-то странно и сказал:
– Мне тоже не надо. Выходите.
Я не стал спорить, вернул деньги в карман. Мы вышли из машины. Такси с визгом, шлифуя, укатило прочь.
Мы стояли перед входом в парк. Стройный ряд каштанов и живой изгороди просто обрывался, образовывая просвет. Не было никакой вывески, парадного входа – просто дорожка, нет, тропинка, ведущая вглубь.