Живее всех живых (сборник)
Шрифт:
– Сразу после похорон было тяжело. Меня спасла работа, пропадал там целыми днями, а Тамара… Сейчас я понимаю, что тогда мог бы ей помочь, быть рядом, поддерживать. Но мы сразу стали словно чужими. Ледяной холод внутри и пустота. После сорока дней жена стала оживать, общаться с подругами. Но спали мы уже врозь. А потом у неё начались видения, истерики. Стало совсем невыносимо. В тот день я работал в ночную смену. «Скорую» вызвали соседи. Тамара кричала, била посуду, выгоняла кого-то: «Уходи, я так больше не могу!». Я приехал за ней в больницу, но врачи не пустили, сказали, что сильнейший стресс, депрессия. Следующей ночью она позвонила, попрощалась,
Впервые за время монолога Юрий посмотрел на нас взглядом, полным боли.
– Сын, Виктор. Витенька. – Помолчал и добавил: – Инга, скажите, что вы видели?
Жена ответила:
– Я видела мальчика. Лет десять-одиннадцать. Яркий светящийся шар-лицо. И других – тоже шары, но страшные, безумные. Те были взрослыми. Мальчик разговаривал со мной, но я не слышала слов.
– Почему?
– Не знаю. Он хотел сказать мне что-то важное, кричал, но… – Инга покачала головой.
Борзенко ещё какое-то время пристально смотрел на жену, затем вздохнул и сказал:
– Завтра День Школы. Вам надо быть там. Мы собираемся каждый год. Все, кто ещё жив. Просто стоим и смотрим в небо. Там всегда бывает сильный ветер, треплет волосы, раздувает одежду. Деревья шумят так, что кажется, шепчет кто-то. Голоса слышатся, детский смех. Мы стоим молча, потом расходимся, не проронив ни слова. Цветы оставляем у Камня, но на утро их уже не бывает. Говорят, ветер разносит. Инга, мне кажется… Я прошу вас.
– Мы придём. Обязательно, – пообещала жена.
Она коснулась моей руки, посмотрела в глаза и чуть заметно кивнула.
– Мы придём. До свиданья, Юра.
Мы выбрались из машины и зашагали к неоновой вывеске «Гост. ница Южн. я» над центральным входом. У самых дверей я обернулся. Тёмный силуэт флаера оставался на месте. На стекле прозрачного колпака играли блики отражённого света, и я так и не разглядел мужчину, обнявшего штурвал и смотрящего вперёд невидящим взглядом.
…не была никогда. Почему она такой стала? Почему они все такими становятся? Бабушка… Я так обрадовалась, когда она умерла. Ой, как нехорошо сказала. Ну и что! Это правда. Я действительно обрадовалась, ведь мне было так одиноко. Она меня любила, баловала, я помню. И я её любила. Очень сильно, сильнее, чем маму с папой. Наверное. А она…
Я давно уже не плачу. Забыла, как это – плакать.
Я лечу над городом, по-над домами, ныряю в каньоны улиц, облетаю скалы многоэтажек, мчусь по аллее на уровне деревьев, время от времени окунаясь в пучину листьев… Вечер. Я так люблю это время – вечер-ночь. В окнах загорается свет. Люди на кухнях ужинают, или смотрят телевизор. Некоторые уже спят, некоторые ещё только укладываются. Я не сплю. Уже давным-давно. Я забыла, что это значит – спать. Зачем мне спать, у меня нет дома.
Первое время я целыми днями пропадала у себя. То есть, у мамы с папой в моей… в их квартире. Кружила на кухне вокруг мамы, когда она готовила. Смотрела телевизор с папой. Ложилась в кровать между ними. Но меня никто не замечал. Они проходили сквозь меня, говорили иногда обо мне, словно меня нет совсем. Это было невыносимо! Другие ребята рассказывали, что у них в семьях всё точно так же.
Потом маму посадили в тюрьму, а папа уехал далеко, в другой город. Я улетела за ним, жила у него. Он сначала пил много водки, а затем пришла другая тётя, и они стали жить вместе. Я стала совсем ему не нужна. Папа ни разу ни заговорил обо мне, не произнёс моего имени. У них родился ребёнок – мой братик. И я вернулась к маме.
Мама тоже сильно изменилась. Ходила в этой серой жуткой одежде. В тюрьме их было много таких – все одинаковые, серые, хмурые, почти не похожие на женщин. Это было так страшно, ведь мама всегда хорошо одевалась, ездила на красивой машине, белоснежной с красненькими сиденьями. Я ложилась ночью к ней на верхнюю полку и видела, как она плачет, тихо так, чтоб никто не слышал. Я жалела её, шептала: «Мамочка, не плачь», но она меня не слышала. А потом она получила от папы письмо, и совсем сникла. И однажды, вскоре после письма, мама меня увидела! Когда я поняла это, то так обрадовалась, просто закричала от счастья: «Мама, мамочка!». Подлетела к ней, смотрю в глаза, и она на меня смотрит. А дальше… Она равнодушно сказала: «Уходи. Тебя нет и никогда больше не будет. И меня тоже нет. Я теперь никто». – И отвернулась. Я облетела вокруг, прошла сквозь стену, опять вынырнула у её лица. Гляжу на неё, а она лежит с открытыми глазами. Увидела меня, посмотрела несколько секунд и закрыла глаза. Всё.
Я тогда от отчаяния перебила все лампочки в тюрьме, сорвала крышу с какого-то сарая, ещё не помню что делала. Как мне было больно!…
Я люблю заглядывать в окна. Раньше мне говорили, что это нехорошо, и первое время я этого не делала. Не решалась. Стеснялась, наверное. А потом… Я забыла, что это значит – хорошо, плохо. Вот это окно мне нравится, такой приятный необычный свет, дверь балконная открыта. У-у-ух, что у нас здесь?
Сидят трое, двое мужчин и женщина. Столик стеклянный, еда, тарелки, бутылка. Понятно, празднуем что-то. Курим дома? Папа всегда выходил на балкон. Лысый дядька в смешных узких очках говорит. Послушаем.
– … Тридцать четыре человека обвиняемых… Директор школы Кочетова. Ездила на новом «Лексусе»… Зомби. Глаза пустые, безразличные…
Замолчи, слышишь!! Замолчи сейчас же! Кто ты такой, чтобы решать. Моя мама никогда… Она… Она… Да ты знаешь, какая она?! Повесил тут зеркала, лампочки всякие модные. На, на! Получай, получай!! Вон отсюда, как здесь противно.
На воздух и выше, выше. Город на глазах уменьшается. Россыпь огней съёживается, превращается в точку, в горящий уголёк. Таких угольков внизу много, очень много. А я ещё выше, ещё…
Вокруг только звёзды и чёрный огромный шар внизу. Здесь ночь, но я больше не хочу ночь. Лечу туда, где день. Шар становится голубым. Тонкая оболочка атмосферы кажется такой непрочной, беззащитной, хрупкой. А подо мной белые узоры облаков, синие моря и океаны, тонкие ниточки рек…
– Лена.
– Руслан?
– Привет, я еле за тобой угнался.
Русланчик, дорогой, мне плохо, мне очень-очень плохо. Как хорошо, что ты здесь.