Живи, ирбис!
Шрифт:
— Выкладывай карабин, если уцелеть хочешь!
Чем только ни грозил — и в гестапо меня доставить, и в полиции шомполами шкуру с меня спустить. Мать, до полусмерти напуганная, тоже просила уступить, не лезть на рожон. А на меня накатило этакое злое бычье упрямство.
— Не знаю ничего ни про карабин, ни про собаку! Мало ль что кому спьяну померещится!
— Ну, изведаешь же ты, щенок, почем фунт лиха! — пригрозил Егорка перед тем, как хлопнуть дверью. — Будешь меня помнить!
Никуда — ни в полицию, ни в гестапо — он меня не таскал. Боялся, очевидно, как бы не вылезла наружу вся эта история. В самом деле, попробуй
Угрозу свою он не забыл. Отомстил нам с Валеркой за унижение. Подло отомстил и жестоко…
Как сейчас, помню эту ночь. Осколышек луны ныряет в слоистых облаках. Бледные тени ползут по земле. От их мельтешенья кажется, будто черная банька на пустыре дрожит и корчится. И не застыла, а все еще течет и парует горячая кровь на примятом снегу.
Только что мы пробирались втроем вдоль плетня, стараясь держаться в тени, когда луна выкатывалась на луговинку чистого неба. Я вполголоса объясняю брату Николаю и тому бородатому собаководу, который с ним пришел, как следует обращаться с Расплатой, что она любит и чего не прощает. А у самого сердчишко сжимается от тоски. Вот и наступил час расставанья, думал я про себя. Час, которого мы с Валеркой ждали нетерпеливо и с затаенной тревогой. Уходит от нас четвероногий друг. Начинается для Расплаты славная и опасная служба в партизанском отряде. Как-то освоится она с новыми людьми, в незнакомом месте? Много ль подвигов суждено ей свершить или погибнет от шальной пули в первой нее операции?
Что дверь в баньке распахнута, я заметил еще издали и побежал, увязая в снегу. Крика сдержать не сумел. Брат догнал меня, свалил подножкой в снег, зажал рот рукою. Несколько минут мы лежали все трое без единого звука. Только клацнул предохранитель парабеллума, который Николай вытянул из-за пазухи. Открытую дверь баньки покачивал ветер, и было слышно, как стонуще поскрипывают ржавые петли и звякает железная накладка, ударяясь о ручку.
Николай сделал нам знак, оставайтесь, мол, на тлеете, а сам короткими перебежками устремился к баньке. Война есть война, и любая неосторожность могла стоить жизни.
Скоро он слился с черной стеной. Наверно, успел побывать и внутри баньки, потому что уже без всякой опаски вышел на открытое место и поманил нас, размахивая своим парабеллумом. Стало совершенно очевидно, что Расплаты, по крайней мере, живой, в баньке не было.
От горя у меня подкосились ноги. Как могли мы с Валеркой, какое имели право не догадаться, что после происшествия в лесу надо было, совершенно было необходимо спрятать Расплату где-то в другом месте! Хотя бы в подвале своего дома. Ведь так просто полицаю разыскать по следам собаку, если она единственная на весь поселок!
Стрелял в нее Егорка через окошечко. Осколки закопченного стекла валялись здесь же, на снегу. Выпустил, может быть, всю обойму, прежде чем рискнул рвануть на себя дверь. О дальнейшем можно было только догадываться по следам на снегу.
Раненая Расплата кинулась на врага. Егорка упал. Вот здесь, прямо у двери, катались они в сугробе. Снег глубоко примят и забрызган кровью.
Егорке удалось
Вот здесь она настигла Егорку. Повалила. То ли выстрелил он в нее еще раз, то ли просто оглушил рукояткой по голове: дальше следы их шли поврозь. Егорка, волоча одну ногу, перелез через пролом в плетне. Расплата какое-то время лежала неподвижно — кровь прожгла здесь в снегу глубокую черную язвину. Потом она неуклюже ползла вниз, к речушке, опушенной зарослями краснотала. Время от времени останавливалась, хватала ртом снег и снова прокладывала мучительный путь сквозь снежную целину.
— Не надо! Не иди за ней, — остановил меня брат. — Стрелять мы все равно не можем — тревоги нельзя подымать. А прикончить ее ножом, чтобы не мучилась, едва ли рука поднимется.
Они проводили меня до нашего огорода, подождали, пока закроется за мной сенная дверь, и ушли.
Ночью я почти не сомкнул глаз. Мне все чудилось, как ползет, извиваясь в снегу, смертельно раненная собака. Ползет прочь от черной баньки, от той западни, где заперли ее неразумные хозяева. Ночь тянулась нескончаемо. Так и не дождавшись рассвета, я отправился к Валерке.
Новость, которую я принес, оглушила его. Он долго искал свои штопанные чулки, держа их в руках, затем никак не мог попасть ногою в валенок, взгляд его был устремлен сквозь стену в какой-то далекий и горестный мир. По-стариковски сутулясь, Валерка натянул свою прожженную телогрейку. И, когда из сарая, вместо лопаты, вынес вилы, растолковать ему ошибку удалось не сразу.
Мы шли хоронить Расплату. Рассвет занимался как будто не в небе, а на снегу. Из грязно-серого он постепенно становился пепельным, потом синевато-белым. Синеватым, как снятое молоко, было и Валеркино лицо, а воротник телогрейки казался непомерно широким вокруг его исхудавшей шеи. Может быть, оттого, что он забыл повязать свой шарф, скатанный из старого материнского платка.
Но холода Валерка не замечал. Да и вообще ничего не замечал вокруг, кроме ржаво-красной черты, что змеилась в снежной борозде, уводя нас к речушке. За всю дорогу Валерка произнес единственную фразу:
— Лом напрасно не взяли. Земля-то на метр промерзла, не меньше.
Я не ответил. Думал в ту минуту о другом: как мучительно длинна эта кровяная дорожка в снегу, и как долго еще теплилась жизнь, вытекая по капле из тела нашей верной помощницы. Когда дорожка стала утончаться, вытягиваясь в размытую розовую нить, а местами обрывалась вовсе, я по наивности решил, что вся кровь у Расплаты уже иссякла, и боялся взглянуть вперед, потому что в снежной борозде вот-вот должна была показаться она сама.
Однако извилистая бороздка еще долго тянулась по косогору, пока наконец в зарослях краснотала мы не увидели на снегу бесформенную серую грудку.
Она показалась нам удивительно маленькой, словно бы съежившейся от мороза, наша Расплата. Не хотелось смотреть на нее, недвижимую, и зябко становилось от мысли, что придется ведь еще поднимать ее и нести до могилки, жесткую и страшно холодную.
— Здесь, что ль? — глухо спросил Валерка, всадив лопату в снег возле кровянисто-яркого куста краснотала.