Живи!
Шрифт:
Нарисуйте мирную деревеньку: в призрачном свете луны над домами вьются дымки, для удобной ходьбы повсюду разложены крупные, белеющие в темноте камни. Нарисуйте, как нас ведут к сараю, как горят факелы, озаряя светло-серые лица. Изобразите страх. Начертите отчаяние.
Комиксы на самом-то деле рисовать до смешного легко. Попробуйте изобразить страх словами, и вы поймете, о чем я толкую.
Наметьте тележку Лютича, что стоит у мрачной громады сарая, и привязанную к столбу лошадку. У вас еще не сточился карандаш? Внутри сарая сидит наш связанный по рукам и ногам возница. Рядом со мной на ходулях шагает Волик, он еле перебирает ногами, но язвительно поглядывает на меня нарисованными глазами и поет нарисованные песни. Я угадываю слова: «Рассмеется и вспомнит, что они не одни…» Он смотрит на меня, и во взгляде читается: ты ведь бросил меня, Влад Рост. Ты, мой лучший и единственный друг, отвернулся от меня.
— Но и ты повел себя тогда не лучшим образом… — оправдываюсь я.
Он укоряюще молчит, серые нарисованные губы не движутся, но я всё понимаю. Я не один, молчит он. Я долго был один, но теперь я вспомнил, что не один. Нет-нет, Влад, теперь мы вместе…
Нарисуйте стыд.
Справа от меня идет Ирка: ее не тронули. Она смотрит перед собой и молчит, упрямо сжав губы. На том прямоугольнике, где ее лицо едва видно, она плакала: и я не могу понять, случилось ли это на самом деле или мне почудилось. Быть может, мой рассудок помутился от боли и подсунул этот образ, чтобы хоть как-то унять физические страдания?
Следующий прямоугольник никак не связан с этими событиями. Нарисуйте мой дневник. Полдневника — обычные записи, далее следует несусветная чушь, невообразимый бред. «Сегодня голодные кролики выпили четверть фонтана. Я был против. Я вышел на балкон и кричал кроликам, чтобы они не пили из фонтана, потому что мне нравится фонтан, мне нравится, как ярким голубым цветом брызжут струи воды, как крылатые, похожие на голубей люди пьют из него воду. Я кричал кроликам: не надо!» — вот пример записи. Бред это или что-то иное? Может быть, зашифрованное послание самому себе? Но зачем в такой форме, почему? Возможно, чтобы пробудить некие ассоциации и, двигаясь по их причудливым связям, докопаться до истины, которая инсайтом, озарением снизойдет ко мне. Хорошо бы, если так, а если нет? Смогу ли я вернуть себе хотя бы часть памяти?
Ночь мы проводим в сарае, на слежавшемся сене; нас кусают слепни, мы молчим, и грязно-черные тени расползаются у нас над головами. Внизу на двух табуретках сидит охранник — кряжистый пожилой мужик в ватнике и кроссовках, в руках у него ружье. Он не спит ночь напролет и рассказывает нам истории. Вы помните немногих здравомыслящих людей в толпе? Сторож как раз из таких. Нарисуйте ему добрые глаза и задумчивую улыбку, когда улыбается каждая морщинка. Но пусть его благодушный вид не обманывает вас — палец мужчина держит на спусковом крючке дробовика и, не задумываясь, применит его в случае опасности.
Связанный, я лежу на сене и чувствую, как бьется Иркино сердце. Слышу, как Лютич бормочет под нос:
— М-да, господин Влад… оплошал… оплошал я… простите уж…
Ира тихо плачет. Я тянусь к ее руке пальцами, мне очень сложно это делать: веревки впиваются в кожу, но я всё-таки дотягиваюсь до Иркиной ладошки; она стискивает мои пальцы в ответ, шепчет: «Спасибо» — и замолкает, незаметно для себя уснув.
Снаружи полыхают огни, слышны голоса: деревенские решают, что со мной делать. Кое-кто предлагает немедленно сжечь целителя на костре, как жгли ведьм в средневековье; кто-то жаждет получить обещанную награду, ну а кто-то хочет сдать нас охотникам, поэтому уговаривает народ известить тех и дождаться их приезда. В том, что охотники где-то поблизости, никто и не сомневается. Конечно, охотничьи отряды частенько рыщут по округе, но, слава богу, до сих пор мне удавалось счастливо избегать встреч с ними.
Добрый страж, восседающий на табуретах, уставился куда-то в потолок и травит свои неиссякаемые, точно сыплющиеся из дырявого мешка, байки.
— …А деревня у нас славная, господа преступники, очень славная, говорю вам. Речка у нас раньше сухая была, почти вся обмелела, а жил в деревеньке дурачок один, забавный такой, его детки задирали всё время. Он терпел, терпел и однажды не вытерпел. И вот, значит, погнался за таким задирой к речке, прыг да скок по камням, с первого на второй, с пятого на десятый. Малец-то шустрый был, ну, который обзывался, шлеп, шлеп по камушкам — и на другой берег выскочил, там же не речка, название одно — ручеек какой-то высохший. А дурачок не отстает, но… не подфартило ему: оступился и — бамс! — в ручеек этот грязный упал. И не поверите, не поверите, говорю вам, во что превратился!
Старик умолкает: ждет, когда мы спросим: «И во что же?» Но мы молчим, и наш словоохотливый страж продолжает:
— В воду! Разлился по дну, всё русло наполнил и в реку многоводную превратился! Представляете?! В реку!
За стенами, испачканными аспидными тенями, вопят люди.
— Казнить их! Немедля казнить! — Видимо, пришли к единому мнению.
На порог ложатся резкие отсветы костра от приплясывающих у огня не людей даже — косматых троллей, выкарабкавшихся из неведомых глубин преисподней; по земле к сараю ползут уродливые, черно-трафаретные силуэты.
Нарисуйте злобу. Возьмите за образец это сборище: несуразные тени-великаны, напоминающие зеленоватые поганки на тонких ножках. Лица их бледны, как бледны шляпки ядовитых грибов; пальцы, сжатые в кулаки, словно шипы, жала и жвалы насекомых; волосы извиваются клубком потревоженных змей, скалят гадючьи пасти. Тени в возбуждении переминаются на камнях и мечтают о том, как сожгут нас, бросят в костер. Выжившие из ума люди-инвалиды на костылях, жестокие и соскучившиеся по чужой крови.
— Лучше будет, если сами… сами! Не скажут ничего охотники, нечего сказать будет: оказали, мол, сопротивление, мы их, мол, и того… или, мол, вообще не проходили тут! Не было!
— Верно говоришь!
— Так оно и…
— Коровушка, Миченька, вчера померла, всё от целителей этих распроклятых…
— Казнить!..
Иринкина рука дрожит. Нет, она не спит, но и не бодрствует, находясь в полуобморочном состоянии. Чуть ниже, прислонившись к стене, сидит Волик. В полутьме плохо видно, но я уверен — он смотрит на меня. В упор. Нарисуйте его взгляд и заштрихуйте прямоугольник. Теперь он черный, но вы знаете: за чернотой прячутся глаза, которые следят за вами.
Неожиданно наступила тишина; прогорклая, она пахнет самогоном и паленой материей. Я привстаю на месте и с удивлением обнаруживаю, что больше не связан. Как это случилось? Рядом тихо сопит Иринка: теперь она спит, это точно. Вдали тоскливо воет собака. Свеча, горевшая возле стража, потухла, да и его самого что-то не слышно; в темноте угадываются смутные фигуры. Беспокойно ворочающийся на своем месте Лютич, неуверенно касается меня.
— Вернулись, господин Влад?
— Откуда? — тупо переспрашиваю, растирая затекшие руки.
Чуть ниже хихикает Волик.
— Ты ненавидишь зонты, да, Влад?
Я хочу ответить ему: я не ненавижу зонты! Но слова кажутся смешными и глупыми, поэтому я молчу.
— Возьми костыли, Влад, возьми и надень их. У тебя отсечена часть души, Влад, ты — самый настоящий инвалид, ведь у тебя вырван кусок души…
Я молчу. Не понимаю, что хочет сказать Волик, о чем толкует печальным голосом Лютич. Спускаюсь с копёшки сена, отыскиваю ходули и сую ноги в крепления; иду, придерживаясь за стену, к табуретам, где сидел говорливый дед. Он лежит поперек сидений, свесив руку к земле. Я неловко задеваю ножку табурета, он переворачивается, и охранник сползает на пол. Слышно глухое «шмяк», будто упал куль с песком. Я вздрагиваю: мне страшно, мне кажется, что рассказчик сам превратится в воду, и вода эта затопит добротно сколоченный сарай, где нас держат. Но охранник даже не дергается, и тело его не исчезает. Наклоняюсь проверить, что с ним, — в нос ударяет вонь горелой плоти. Вскрикнув, я отшатываюсь.