Живи!
Шрифт:
Он не боялся ни бездны, ни сошедшего с ума времени — поэтому они сами пришли за ним. И в миг исчезновения, в сладкие и пугающие секунды небытия Войцеху привиделась черная фигура в темноте векового, заснеженного леса. В ветвях шипел ветер, бросая в лицо колючую пыль; хрипло каркали сидевшие на ветках в'oроны. У закутанного во тьму человека вздымались за спиной два огромных крыла.
— А ведь талант твой, парень, похлеще иных будет. — Демон глядел мимо, будто разговаривал с кем-то другим. — Ты жил выдумками, сочинял побасенки, завирался на каждом шагу — но ложь эта была во спасение и приносила добро, делая людей счастливыми. Не каждый так сумеет, ох не каждый! Но что ты получил взамен? Ничего. Тронулся. А ведь я предлагал…
Войцех презрительно фыркнул: он вспомнил свои неожиданные приступы и сны, в которых… нет, Войцех не стал вспоминать дальше, просто скомкал и отшвырнул видение, точно грязную тряпку.
И сам пропал вслед за ним. Канул в бездну.
Но поговаривают, человек, похожий на Войцеха, и по сей день разносит почту. И сумка холщовая вроде бы его, прежняя. Только с глазами у человека что-то не то, пустыми стали глаза, без искорки — не как раньше.
В окна било яркое солнце, и по зеркалу прыгали слепящие зайчики. Грегор придирчиво осмотрел себя — белая, отглаженная так, что не осталось ни единой морщинки рубашка, черные брюки, аккуратно зачесанные кудри, венком обрамляющие высокий лоб. Музыкант собирался на банкет, который устраивал мэр Беличей, где должен был выступить с пианистом Натаном. Грегор достал из шкафа новый шелковый костюм, повязал элегантный галстук и, попрощавшись с матерью, вышел за порог.
Стояло лето: жаркое, горячее, белое. Ни облачка в небе, ни прохладного сквознячка. Хотелось забежать в магазин, купить килограмм мороженого и усесться в тени. Грегор вздохнул и ускорил шаг: он опаздывал. На улице резвились дети; пожилая няня толкала перед собой коляску с агукающим малышом; толстенький смешной котенок гонялся за бабочкой по газону; пожилой дворник сметал мусор с тротуара. Мимо промчалась ватага сорванцов, и Грегор, уступая дорогу, вскочил на бордюр. Котенок подкрался к музыканту и, мурлыкнув, растянулся кверху пузиком; Грегор пощекотал его за ушком, погладил серый бок. Кот довольно урчал.
И вдруг всё переменилось: хлестнул, будто кнутом, налетевший из-за угла ветер, солнце нырнуло в сизую брюхатую тучу, выползшую на небо ленивой змеей, а земля дрогнула под ногами. Полуденную тишину распорол громкий нянин визг: мальчишки и девчонки, и усатый дворник, и рабочий с сигареткой в зубах, и продавщица, выбежавшая поболтать с подружкой — все, все они исчезли. А на асфальт опускались цветы и листья, и мертвые птички с распростертыми крыльями, и пушистые бездвижные зверьки.
К перекрестку катилась осиротевшая коляска, младенец заходился в плаче. Напротив магазина, на хлипкой скамеечке, трясся от страха пацан лет двенадцати. Котенок, заинтересовавшись птичками, спрыгнул на дорогу. Он, принюхиваясь, бродил между зверьков и птиц, трогал лапкой, такой же серый, пушистый. Только котенок был живым, а они — мертвыми.
Ощущение чего-то громоздкого, злого, неправильного пронизало Грегора. Оно было везде, отравляя тех, кто посмел коснуться его. Голову затуманило, в ушах звучали сливающиеся в хор голоса, перед глазами плавали цветные пятна. Дохнуло холодом, сумрачной, неясной угрозой, и день канул в мглистую, затягивающую круговерть позабытого сна…
Из магазина выбежал грузчик, широкоплечий детина в мятом фартуке, побледнел, схватился за сердце и обернулся запорошенной снегом еловой веткой. Снег тут же растаял, блестел на иголках каплями зябкой росы. Паренек, прильнув к ненадежной скамейке, рыдал и звал мать. Отдышавшийся Грегор огляделся вокруг и чуть не сорвался: ноги скользили, не в силах удержаться на узком бордюре.
Внизу расстилалась бездна.
Живущее в ее глубинах нечто тяжело и одышливо смеялось. Теперь ты будешь играть по правилам, Грегор. По нашим правилам. По моим!..
По сторонам, дремучий и пугающий, раскинулся зимний лес. Грегора обступили высохшие, ломкие, с бурой хвоей елочки и мрачные ели-великаны, на ветвях которых грузными чучелами застыли вороны. Корни деревьев висели в пустоте; корявые, длинные, они утончались к концам и сплетались чудовищной сетью. Там дул сильный ветер, он с яростью набрасывался на маленькие неуклюжие фигурки, болтавшиеся на тонких, почти прозрачных нитях. Куклы дергались, как живые — казалось, человечки пытаются освободиться.
Облачка пара, вылетая изо рта, вились в морозном воздухе, а вверх, к угрюмо-фиолетовому провалу неба шел снег. Снежинки, уродливые, с нарушенной симметрией, колыхались тягучей болотной ряской, их неприятный шелест напоминал шорох сыплющегося песка. Ветер бессильно выл в корнях, обрывал нити с куклами, хрипел и метался, пока не утих, словно ему сдавили горло. В ночном небе, а это было ясно с первого взгляда, зажглись робкие звезды; кто-кто закричал, унывно, горестно, будто жалуясь на тяжкую долю. Снег, ели и вороны пролились ледяным дождем. В гулком ничто далеко-далеко, на грани слышимости ворочалось и вздыхало незримое нечто; по бездне, в пустоте и безмолвии шагал учитель Леонард, от падения его удерживали крылья. Он повернул скрытое тьмой лицо к Грегору, махнул, подзывая, рукой. Грегор не двигался. Медленно-медленно опускаясь в бездну, он равнодушно смотрел на демона, сквозь которого просвечивали дома и кроны тополей. Скрипичный футляр за спиной музыканта неожиданно раскрылся, в руки ему вспорхнула скрипка. Ткнулся в ладонь смычок.
— Играй! — прозвенел в тишине женский голос. — Пожалуйста, играй!
Смычок вел за собой непослушные холодные пальцы, направляя, подсказывая, и пальцы наливались теплом. Струны дрожали от негодования; резкие, гневные аккорды взмывали к застывшей скорлупе неба, сыпали колкими искрами. Жаркие, звенящие, будоражащие ноты пробивали бреши в чужом, уродливом мире. Сминали комком глины. Рвали натянутый на подрамник холст иного бытия. Крылья демона неестественно вывернулись, он без толку взмахивал ими, словно цепляясь за что-то, и затем полетел прочь, напряженно, мучительно одолевая поднявшийся ветер.
Грегор играл, закусив губу, играл, чувствуя солоноватый привкус крови во рту и бешеные тамтамы пульса в ушах, играл, пока ноги не ощутили твердую опору. Темнота ушла, туча убралась восвояси, но на асфальте так и лежали оцепеневшие птицы. И зверушки, и цветочные лепестки, и листья лежали на нем; тихо скулил мальчишка, и грудничок в коляске захлебывался плачем.
Страшный мертвый покой воцарился в Беличах.
Грегор стоял на гибельной отныне земле и видел улицу, дома и деревья в странном коричневато-зеленом свете как через закопченный бутылочный осколок. Цвета поблекли: красные, желтые, оранжевые тона сместились к бурому. Голубые, синие и даже белый — к грязно-зеленому. Музыкант посмотрел на руки: ладони просвечивали, будто сделанные из стекла, мутными вытянутыми кляксами темнели фаланги пальцев и косточки пясти. Он скосил глаза на кончик носа и ничего не увидел. Удивляться не было сил, Грегор крепче сжал скрипку и побрел к коляске…
К вечеру, вымотавшийся от беспрестанной игры он понял — тело исчезло, растворилось. Кто он? Тот человек, который шел по обезлюдевшим улицам и, не осознавая, как удается держать скрипку и смычок, играл без передышки в надежде спасти хоть кого-нибудь? Или не человек, а просто костюм, черный шелковый костюм с остатками души музыканта Грегора? Озаренный одним лишь стремлением — помочь людям.
Выжившие пугались его, шарахаясь, словно от чумного, и бранились вслед. А он всё играл, надеясь, что музыка выручит оступившихся, защитит от смертельной бездны. Но люди падали с неудобных, самодельных ходулей, срывались с крыш, поскальзывались на камнях и гибли, гибли!