Живи!
Шрифт:
Серое лицо Прохазки краснеет, щеки покрываются розовыми пятнами, но охотник быстро приходит в себя.
— Ты не прав, Влад, — скрипит он. — Не возражаешь? — наполняет обе рюмки до краев и хватает свою. — Вроде как последнее желание. Твое, разумеется. — Громкое «дзинь!» — чокнулся об мою. Ждет, вопросительно подняв левую бровь. Пристально глядя на него, беру рюмку. Мы пьем и смотрим глаза в глаза. Пьем медленно, словно не водка в рюмках, а легкое домашнее вино. Воздух дрожит между нами, плывет, растекается, а может, это зрение туманится от перенапряжения.
Я готов к смерти, я всегда, постоянно готов к ней. Борьба бессмысленна, но я буду сопротивляться — извиваясь от боли на заплеванном полу, с ножом у горла, с упертым в висок дулом… Буду! Да, передо мной
— Алекс, когда рассказывал о тебе, описал другого человека.
— Алекс?!
— Алекс, — подтверждает Прохазка. — С ним ты был молчалив, говорил редко да метко. А тут вдруг превратился в словоблуда. Видать, частенько дурил честных людей да трепал язык со своими дружками-мошенниками. Они, случаем, не целители? Может, отведешь к ним? Побеседуем накоротке. Глядишь, пойму что-то, осознаю…
Он не знает, где мы скрываемся. Замечательно.
— А не пытаешься ли ты меня надуть, а, Прохазка? Приведу тебя, ты всех и порешишь. Не привыкать тебе, старый убийца.
— Зачем? — удивляется Прохазка. — Дружков твоих всё равно сыщем, а когда — без разницы. Для Алекса важен ты, не они. Мне любопытно, молодой Влад Рост, понимаешь? Всего лишь любопытно побеседовать с вами.
— К сожалению… — я улыбаюсь и развожу руками, — ничего не получится. По крайней мере, в ближайшее время. Но мы подумаем, обещаю. — Пытаюсь встать. Но Прохазка вскакивает и, опуская тяжелую руку мне на плечо, заставляет сесть обратно. Лучистые серые глаза горят детским торжеством: в мечтах он представляет себя у костра. Прохазка сидит на бревнышке и рассказывает молодым олухам-охотникам, как поймал и уничтожил целителя. Третьего на своем веку. Он достает из голенища острый изогнутый нож, поднимает над головой, чтоб полюбоваться игрой пламени на стальном лезвии, а потом на глазах у всех точным и сильным движением полосует запястье. Поливает кровоточащую рану водкой и хохочет, глядя в испуганные лица молодых.
Содрогнувшись от увиденной сцены, я упираюсь ладонями в край стола и изо всех сил толкаю вперед. Графины и рюмки со звоном скачут по полу; остро пахнет разлитой водкой. Столешница ударяется Прохазке в живот, он складывается пополам, ухает по-совиному; стул опрокидывается, и охотник летит в намокшее, грязное месиво конфетти. Однако реакция у старика отменная: даже в падении он умудряется выхватить револьвер. И лежа начинает стрельбу, пока я вспугнутым зайцем петляю меж столами. С громким «крац!» лопаются за спиной лампы, и часть бара погружается в сумрак. Вжиу! — пуля проходит над самым ухом, и я едва успеваю прыгнуть за стойку. Истерически визжат девицы, густым матом орут фермеры и полицейские. Торговцы сползли с диванчиков, спрятались за широкие спины квадратных телохранителей. В баре царит страшная сумятица и давка — народ гурьбой устремляется к выходу. Один пьяный мужичонка рыбкой сигает в окно — навстречу бездне. Кто-то пьяным голосом уверяет:
— Пор-решу! Всех пор-решу, век воли не видать!
Негр Джим, скрывшийся за стойкой, ногой выпихивает меня наружу.
— Уйди! Уйди! Это ваши проблемы, шахтер, не мои. Уходи, а то хуже будет!
Я вываливаюсь из-за стойки и, наклонив голову, бегу под прикрытием опрокинутых столов. У входной двери и гардероба, куда сдают одежду и ходули, ужасная толчея. Палит уже не один Прохазка. Вообще стреляют не только и не столько в меня. Под прикрытием всеобщей неразберихи какие-то дюжие молодчики атаковали торговцев и сноровисто потрошат их кошельки. Торгаши благоразумно не сопротивляются, а их охрана валяется с расшибленными затылками. Несколько телохранителей заняли круговую оборону за перевернутым диваном и шмаляют во всех, кто пытается подойти. Бандюки раз за разом лезут на приступ, но телохранители так ловко орудуют шестизарядными револьверами, что незадачливые грабители с хряском, как кегли в боулинге, шлепаются мордой вниз. Каждое падение вызывает довольное уханье и насмешки. Раненые стонут, пытаются отползти и громко ругают судьбу. Немой китаец, схлопотав шальную пулю, навалился на
Народ мало-помалу рассасывается; я подбираюсь к распахнутой двери: в черном прямоугольнике ночи горят звезды и окна домов. Снаружи творится черт знает что: кто-то убегает, кого-то догоняют; издалека доносится полицейский свисток. Думать некогда, и я, невзирая на гудящие вокруг пули, ныряю в проем. Наталкиваюсь на что-то мягкое — это сектант Ленни, мы кубарем катимся вниз. Толстяк чудом избегает встречи с асфальтом, цепляется за нижнюю перекладину веревочной лестницы, ведущей на мостки, и поразительно быстро карабкается вверх. Я хватаюсь за опорный столб, лезу следом и… замечаю Прохазку: с револьвером в вытянутой руке он идет на меня. Охотник стреляет и промахивается, я прыгаю на него, с размаху бью по руке, и следующий выстрел обжигает волосы, срывая парик. Прохазка отталкивает меня и вновь жмет на курок — тут, почти в упор, не промахнешься, но выстрела нет — сухой щелчок. Взбудораженный запахом пороха, не помнящий себя от дикой злости и страха, я вепрем-подранком кидаюсь на противника. Револьвер летит в сторону, в жиденькие кусты рябины. Прохазка выхватывает нож, делает выпад — я с трудом успеваю отскочить, а охотник внезапно замирает. Лицо его покрывается малиновыми пятнами; с ножом в руке Прохазка стоит передо мной застывшей статуей, а потом, выпустив нож из окаменевших пальцев, начинает заваливаться вперед. Я подхватываю его, опускаюсь на колени — у старика немалый вес! — и, не удержав, роняю. Охотник навзничь валится на мокрые от дождя ступеньки. Он лежит на спине и смотрит на меня — глаза Прохазки уже не ясные, поблекшие — и произносит кривящимися от боли губами:
— Сердце… проклятое старое сердце…
Мне становится отчаянно жаль пожилого охотника, своего врага, человека, который только что чуть не убил меня, но минутой раньше просил закончить игру. Я бы и рад закончить ее, но это не в моих силах. Я готов даже встретиться с демоном из снов и молить о невозможном. Но почему-то чувствую: он промолчит. Из-за того, что не хочет? Или… не может?
— Серд… це… — шепот охотника едва слышен.
Я наклоняюсь к нему, трясу за обмякшие плечи.
— Живи! Пожалуйста, живи, Прохазка!
Но глаза его тускнеют, закрываются… Теперь видно, какой он старый и немощный. Человек, чье детство затянулось из-за постоянной игры.
Окольными путями я добираюсь домой. Выследят! Выследят! — заполошно колотится сердце. Надо уходить, прятаться, забиться в самую глубокую нору на другом конце города. Затаиться и ждать, когда буря снаружи утихнет. Вряд ли Прохазка был один. Кто-то сопровождал его, может, и отлучился по надобности, но вернулся и наверняка мог опознать меня. Они теперь не подозревают — знают: мы здесь, неподалеку, и скоро ворвутся сюда.
Дома одна Иринка. Она приготовила ужин, что стынет на выцветшей клеенке, и прикорнула у плиты, уткнувшись подбородком в свернутое полотенце. Лютич куда-то запропал, но ждать его нет времени. Он поймет, когда увидит, что дом оцеплен. Мы найдем способ связаться с ним. Я ношусь по комнате, собираю вещи. Заглянув на чердак, сгребаю нехитрые пожитки Лютича. Рано или поздно нам приходится бежать с любого насиженного места, поэтому мы стараемся не покупать ничего тяжелого и объемного. Хотя деньги имеются — выручили за тележку и лошадь. Мы не тратимся без нужды, экономим. Пусть деньги и обесценились, но всё еще не превратились в цветные бумажные фантики.
С баулами и чемоданом спускаюсь вниз.
Беру Иринку на руки: тельце у нее легкое, худенькое. В глазах плавает испуг, но она шепчет, обвив мою шею руками:
— Влад, не бойся. Прошу тебя, не бойся.
Это мои слова, я хотел сказать их Иринке, но теперь поздно. Отпустив девушку, бросаю голодные взгляды на тарелку перловой каши с мясом, кусок хлеба, масло, чай. Аппетитно, но есть совершенно некогда. Схватив бутерброд, откусываю половину и, уловив неясный шум, крадусь с бутербродом в руках к двери. Засов ненадежный, хлипкий. Прислушиваюсь. Нет, показалось: снаружи ничего подозрительного.