Живи!
Шрифт:
А через месяц человек без лица, человек-тень, демон с бесчисленным количеством имен, продавший душу в обмен на всевластие, — тот, кому не давали покоя чужие таланты, начал игру.
Часть вторая
Король умер, да здравствует!
Первая противоречивая глава
Живи, Прохазка!
Я просыпаюсь среди ночи и молча, не пытаясь встать, лежу в кровати. В зарешеченное окно проникает лунный свет; на одеяле расплывается тень жирного паука, который, покачиваясь на неразличимой паутине, свисает с форточки. Я не двигаюсь, только чуть шевелю затекшими пальцами ног, разминая их. Мне опять снился тот человек… русский… Я встретил его в детстве. Не помню… забыл, как его звали. Кажется, он был писателем, но во снах русский похож на демона — угловатая мрачная фигура с бессильно висящими за спиной крыльями. Они черным плащом волочатся по земле, собирая грязь. Глаза потухшие, без прежнего жгучего огня красных зрачков. В детстве демон разговаривал со мной. Теперь молчит. Мы оба стоим посреди бескрайнего заснеженного озера и молчим. Далеко-далеко, как сквозь дымку, темнеют пустынные берега. Под снегом хрустит ненадежный лед, а еще глубже скрывается бездна, и мы оба знаем, что в любой момент она может разверзнуться под ногами.
У русского демона печальные синие глаза. Русский сам не знает, что натворил и зачем. Ему, кажется, надоело играть, но больше ничего он не умеет; а если даже и умел — разучился. Он стоит, по колено утопая в снегу, и вяло, как бы нехотя, взмахивает крыльями. Он умеет летать, но не хочет — у него не осталось никаких желаний. Мне не страшно, как тогда, в детстве. Мне жаль русского демона.
Я смотрю на паука и пытаюсь вспомнить каждую подробность сна. Это невероятно важно — понять, вчувствоваться. Быть может, я смогу проникнуть в тайну игры. Остановить ее.
Прислушиваюсь: у стены под настенными часами-ходиками сопит Иринка, на чердаке, возле картонных ящиков, набитых старыми газетами, дремлет, порой жалобно всхлипывая, Лютич. Он ворочается с боку на бок и часто встает, чтобы сходить в туалет. Или достает скатанную из газеты папиросу и курит, скрючившись в три погибели у слухового окна. Кашляет и кряхтит. Не знаю, с чего он взялся за папиросы. Нервы махоркой не поправишь. Эх, жизнь наша — бумажный кораблик, несущийся в бурливом весеннем ручье.
Запах крепкого табака проникает в комнату сквозь щели в потолке. Здесь всё уже пропахло дымом, а на сырых, отслаивающихся обоях заметен темный налет. Вообще, обстановка в квартире нездоровая. Волнуюсь за Иринку: как бы не захворала. Мы живем в частном секторе — дешевле, да и безопасней, а через пару кварталов к небу тянутся бетонные коробки южного района.
Снаружи шумно даже ночью. Большой город, большие возможности. По каменным плитам, разбросанным тут и там, стучат каблуки, ходули чавкают по размокшей от сентябрьских дождей земле. Захмелевший народец пьяными голосами распевает песни: в ста шагах от нашей халупы мигает неоновой вывеской круглосуточный бар. Почти каждую ночь кто-то из нетрезвых посетителей спотыкается и падает в бездну. Смертельно опасное занятие — выпивать, когда мир висит на краю. Но посетителей в баре не убывает.
Я наблюдаю за пауком, который пытается ползти вверх по тонким ниточкам паутины, но всё время срывается. Мне кажется, я — этот паук. В Миргороде мы живем уже больше недели; я упросил Иринку провести «вызывной» сеанс и теперь убежден, что Марийка где-то здесь. Но я жутко разочаровался во всём: злой рок неотступно преследует нас, я будто в тисках — давят обстоятельства, давит постоянный страх за Иринку, за Лютича… за себя. В любой момент могут ворваться охотники или полиция. И хорошо еще, если нас выследят полицейские, охотники — точно казнят. Я почти не выхожу из дому — наши словесные портреты развешаны на площадях и улицах на потеху обывателям, и те чешут в затылках: уж больно заманчивая сумма обещана за поимку беглого целителя. Хорошо, что в огромном городе не так легко найти человека только по словесному портрету. А когда нужно выйти за продуктами или просто разузнать новости, мы тщательно соблюдаем маскировку.
Но всё же надо спать… спать… Не лежать, перебирая одни и те же невеселые мысли. Я закрываю глаза и считаю овечек, прыгающих через плетень. Овечки напоминают о деревне, в которой остался Волик. Это мешает заснуть.
Я думаю, не примелькались ли мы тут? Не пора бы переехать, купить новую одежду?.. Мысли будят в памяти жуткие события, случившиеся в Беличах. Воспоминания — вот, что хуже всего. И тем не менее сейчас они важны как никогда. С каждым новым днем открывается частичка прошлого, и в этом обычно нет ничего приятного. Я вспоминаю вспышки гнева, которые заслоняли собой разум. Убийство несчастной мартышки, отрубленная кисть Ловица… Вспоминаю румяного Алекса и себя, приказывающего: умри! Лица, дома, вещи… Среди них попадается кое-что похуже морозного блеска топора и кастрюли в цветочек…
Наконец я засыпаю, и мне опять снится печальный русский демон. Снежинки кружат над головой; снег падает и падает, облепляет руки и плечи демона, но не тает, потому что его тело холоднее льда. Вскоре он превращается в снеговика: и только крылья за спиной подрагивают, как бы доказывая, что демон жив. Нелепое желание охватывает меня: хочется взять морковку и воткнуть снеговику вместо носа.
Опошлить — так легко.
В баре дым стоит коромыслом.
Это двухэтажное здание из дубовых брусьев, облицованных внутри шпоном. Тут две полированные стойки, множество ламп в разноцветных матерчатых абажурах, широкая лестница, ведущая на улицу. Здесь царит эклектика: на стенах висят персидские ковры, зеркальца от пудрениц и автомобильные покрышки, а пол усыпан конфетти. В баре подают кислое, грошовое пиво и десертное вино из разграбленных погребов Миргорода и близлежащих деревень, славящихся виноделием. За стойкой два бармена: негр и китаец. Тощий китаец ловко управляется с коктейлями, плечистый негр — иммигрант из Кении — предпочитает разливать дешевые напитки и делает это нарочито грубо: часто недоливает и обсчитывает клиентов. Зато с негром можно поболтать о том о сём — он никогда не против. С китайцем болтать сложнее — он немой, и вместо языка у него торчит безобразный обрубок. О китайце рассказывают страшные истории: мол, из-за неосторожного слова погибла его возлюбленная, и он вырвал себе язык; есть версия, что язык отрезали за ужасные преступления, и еще одна, где упоминаются охотники. Домыслов много: чего только не выдумает праздная публика, которая бездельничает даже в такое время, когда надо изо всех сил бороться за свою жизнь и жизнь близких — работая и возрождая город.
Вечером, после смены, сюда заскакивают рабочие. Встречаются и мелкие клерки в заношенных пиджачишках; клерки нужны всегда, в любое время — даже на том свете они будут вести учет грешников и праведников. Без учета и контроля мир, по их мнению, обессмыслится. На мягчайших диванах в глубине заведения лежат торгаши, потягивая из бокалов крепленое вино и фирменный коктейль «Суматра» — смесь водки, томатного сока и жгучего перца. Поодаль сидит охрана: квадратные телохранители меланхолично цедят содовую или минералку. На их лицах уныние и скука, но ничего не поделаешь — работа. Иногда телохранители заходят в бар без клиентов, и тогда пьют наравне со всеми. А то и побольше.
Я появляюсь в баре после девяти вечера. Люди уже достаточно пьяны, чтоб у них развязался язык, и недостаточно трезвы, чтобы узнать меня. Я принял необходимые меры: раздобыл черный парик и очки с затемненными стеклами, а щеки и подбородок слегка вымазал сажей, имитируя въевшуюся угольную пыль. Мой облик неуловимо изменился: я похож на одного из вольнонаемных шахтеров, которые то приходят, то уходят из города — порой навсегда, неловко ступив за край бездны. Одежда на мне под стать — прочная, качественная униформа. Из нагрудного кармана не без шика высовывается краешек белого платка. Шахтерам платят немало, однако никто их не трогает, даже самые отъявленные бандиты. Шахтеры и так почти смертники. К тому же для многих сейчас нет ничего страшнее, чем спуститься под землю. Люди стремятся забраться как можно выше.
Я заказываю у негра темное пиво, светлое — отвратительная кислятина, им довольствуются рабочие. Негра зовут Джим, он брякает стаканом о стойку и наливает крепчайшее темное пиво, вполне сносное, несмотря на дешевизну. К чему не могу привыкнуть — это к двухсотграммовым стаканам, которых хватает на один добрый глоток. Пью залпом и требую еще. Джим, не отвлекаясь от разговора с уже изрядно набравшимся красноносым фермером, наполняет стакан, на этот раз недоливая четвертинки. Каналья! Но я помалкиваю. Устраиваюсь на табурете поудобнее, сдуваю шапку пены и, прислушиваясь к разговору, цежу пиво. Фермер, пожилой мужчина в кожанке, фланелевой рубашке и джинсах рассказывает какую-то жуткую байку. Бармен хитро щурится, его темная рожа горит любопытством.