Живи!
Шрифт:
— Хей-хей! — кричит Иринка, перелетая на тарзанке с дерева на дерево. — Я никогда, слышите, никогда больше не буду одинокой!
Может быть, Иринка и обманывает себя. Но она умрет в тот самый миг, когда снова почувствует, что осталась одна.
Неужели всё из-за него? Нет, быть такого не может. Или… может? Войцех часто думает об этом. Умом понимает: нет, но чувство вины бродит рядом. Оно не исчезает, даже когда Войцеха находят аварийщики, когда ему прямо отвечают — нет. Осадок вины копится на дне, и никакой радости Войцех не испытывает, а ведь, казалось, она должна разлиться поверх, бурная, шумная. Никто не упрекает его, не выговаривает, но… Огромное и холодное,
В тот день на фирме, где работал Войцех, всё было как обычно — бумаги, накладные, отчеты, в перерывах — горячий кофе без сахара, курилка и очередная история. Войцех теперь часто рассказывал «выдуманные», как думали его коллеги, истории.
Неожиданно с улицы донеслись беспорядочные, полные ужаса выкрики. Сотрудники фирмы облепили окна и увидели густо усеянный цветочными лепестками асфальт вперемешку с красивыми мертвыми бабочками, небольшими зверушками и птицами. Редкие прохожие, вопя от страха, балансировали на поребриках и урнах, кто-то пытался влезть на столб, самые везучие запрыгнули на скамейки. Машины гудели клаксонами в плотной, возникшей на глазах пробке. Водитель «Мазды», которому надоело ждать, выпрыгнул из автомобиля, собираясь идти пешком, — и едва ноги мужчины коснулись земли, как он исчез, рассыпавшись ворохом кленовых листьев. Прохожие внизу снова заорали — в их словах мешались ругательства и проклятия, жаркие слова молитвы и воззвания к неведомым силам. Сотрудники фирмы испуганно отпрянули от окон.
— Это из-за меня… — покаянно шептал Войцех. — Из-за нас… нашего института…
На его бледное, с заострившимися чертами лицо, точно он голодал целую неделю, не обратили внимания. У остальных вид был не лучше. Странное признание Войцеха утонуло в многоголосом хоре: визге, воплях и причитаниях. Случилось что-то невероятное, жуткое, и люди думали только о том, как спастись, выжить, не превратиться в цветок или дохлого жучка.
— Из-за нас, — казнился Войцех. — Вот к чему привели хронопрыжки… время сломалось… — Он зарыдал, осознав свою вину и ответственность за то, что произошло. Из Войцеха будто вынули стальной стержень, зовущийся волей. Вместо мужественного, обаятельного человека осталась тусклая мятая оболочка. Затерявшийся в чужом прошлом хронавт, который столько лет не сдавался, надеясь на возвращение, сдулся в одночасье, как аэростат без подпитки горячим воздухом. Сознание не выдерживало, восприятие рвалось на куски. Он, казалось, видел мутные, вихрящиеся пенными бурунами разнонаправленные струи сошедшего с ума времени.
Он и сам сошел с ума, забился в скорлупу собственных представлений и ни на что не реагировал. Не обращал внимания на тормошивших его коллег, на вопросы и оплеухи. Кто-то вывел его из здания. Войцех ничего не понимал. Не хотел понимать.
Очнулся он в скудно обставленной комнате, где ютились одинокие душевнобольные люди — их родственники погибли или отказались от них. Войцех пытался сообразить — сколько же прошло дней, недель или… месяцев? Из зарешеченного окна виднелся бетонный забор, за ним — насколько хватало взгляда — раскинулось пшеничное поле: тяжелые колосья никли к земле, их пригибал ветер, и сек дождь. Богатый урожай сам просился в хозяйственные руки, однако ни комбайны, ни жатки не принимались за работу; зерно гибло, пропадало на корню. Сентябрь — решил для себя Войцех, но отчего не убирают пшеницу? И, вспомнив, болезненно скривился.
Иногда обитателей тягостного, уродливого мирка психиатрической лечебницы выводили на прогулку, но прежде заставляли нацепить на ноги неудобные палки. «Осторожней, шизики, — каждый раз предупреждал то ли санитар, то ли тюремщик. — Коснетесь земли, и конец». Шизики несмело ковыляли следом.
Войцех смотрел вниз и не боялся упасть. Для других под ногами бездна, для него — темпоральный сдвиг. Вот к чему привели хроновыстрелы, думал он. Мы разрушили пространственно-временные связи, изъели подкладку Вселенной, как термиты дерево. Неужели повреждения затронули всю цепочку? Или только те миры, какие мы исследовали? А наш мир, что с ним?! Если здесь, в параллельном почти-прошлом всё донельзя скверно… Ведь реальности так близки, так похожи… Но нет, нет, должно быть, только здесь, успокаивал он себя. Остальные миры в порядке. Но почему тогда аварийщики не вытаскивают его?
Для кого-то существовала игра, для Войцеха — долг. Он должен всё исправить! Раз именно он, наверняка он явился причиной катастрофы. Обычное полетное задание, Филипп на такие раз двадцать ходил, а Войцех завалился на третьем. Разбил машину, потерял связь с родным временем, сам затерялся. Как знать, не его ли инородная, чужая сущность исподволь повлияла на этот мир? — ошибки накапливались, громоздились друг на друга, и… Хорошо еще, здесь не было его двойника. А вот у Филиппа с Марийкой нашлись пары — как и коллеги по НИИ, они жили в Кашиных Холмах.
Войцех быстро сдружился с Филиппом: что-то сквозило в нем от того, другого — заразительная веселость, бесшабашность, чуточка гордости, щепотка сумбурности. Его невеста, Марийка Рост, голубоглазая, худенькая, оказалась точной копией девушки-хронавта, такая же упрямая, с твердым, несгибаемым характером. Правда, незадолго до катастрофы, они расстались. Войцех не знал — почему. Филипп так ничего и не сказал, но Войцех хорошо помнил его печальный голос и поникшие плечи. Они крепко выпили тогда; Филипп сидел мрачнее тучи, будто на поминках, и глушил стопку за стопкой. Что-то мельком буркнул о чертовом братце, который сует нос не в свои дела. А дела у Филиппа бывали подчас не совсем законные. Брат… ну да, здесь у Марийки был брат: после расспросов Волика хронавт навел справки. Детские воспоминания не подвели рыжего.
Войцех задумал бежать из сумасшедшего дома. Мысль о побеге завладела им сразу, едва он осознал, где его держат. Планом этим с соседями не делился: могли сдать. Готовился долго — выяснил, как далеко от города находится больница, разведал входы и выходы, прикормил собак, что охраняли территорию, запасся едой и питьем. И ночью, попросившись по нужде, бежал. Одежду и ходули похитил у сторожа, которого оглушил и связал.
До Кашиных Холмов Войцех добрался на следующий день. Присев на скамейку, внимательно осмотрелся: люди спокойно работали, перебираясь с крыши на крышу по висячим мостам.
— Надо же, — удивился он. — Приспособились.
На Войцеха поглядывали с любопытством, но, несмотря на всклокоченный вид, за безумца не принимали. Даже предложили помощь. Какой-то мальчонка в джинсовой куртке подошел и спросил:
— А вы к нам надолго?
— Я — местный, — внезапно охрипнув, сказал Войцех.
— Ме-естный?.. — протянул мальчишка.
— Мне нужно… в НИИ.
— Что?
— Большое белое здание… в южном районе. Там река еще… Малинка.
— Речку Малинку мы знаем! — приободрился мальчуган. — Тока это… нету там НИИ. Вообще нету.
— Так и есть… — прошептал Войцех. — И не должно быть…
Осунувшийся, сгорбившийся, он поднялся по лестнице на плоскую крышу длинного одноэтажного дома. Здесь были разбиты клумбы, а на лавочках сидели отдыхающие; Войцех поискал свободное место и, не найдя, прислонился к дощатой будке. Задремав, он сполз на теплый гудрон крыши и не заметил этого: Войцех устал и очень хотел спать. Снилось что-то давно забытое, угрюмое, немного страшное, но бесполезное — и он отбросил сон как ненужную тряпку. При пробуждении вспомнились только черные перья и далекое, едва слышное карканье, а проснулся Войцех оттого, что забурчало в животе.