Живи!
Шрифт:
С афиши смотрели голубые, мокрые от слез глаза. Сава, вернись, умоляли они. Вернись, малыш. Хватит дурить. Ты мой самый-самый. Мой, только мой. Вернись, прошу тебя!
Мы играли в гляделки: кто кого пересмотрит, наконец я отвел взгляд. Афиша исчезла. Я силился понять, что это за глаза, чего им от меня надо, и с какой они планеты. И зачем хотят испортить мне жизнь.
Наступил день книжной ярмарки. На моем любимом перекрестке было тесно: среди лотков, звеня бубенцами, танцевали кришнаиты в желтых одеждах, за сутулыми спинами торчали обрубки желтых крыльев. Продавцы и зеваки бились об заклад — взлетят кришнаиты силой молитвы или
— Цвет нации спивается, — доверительно сообщил он. — Кришнаиты никогда не взлетят.
— Почему?
— Простите, вы кто по профессии?
Я улыбнулся:
— Дворник.
— Я — Блюхер, — представился он. — Вам не понять меня.
— Попробуйте объяснить.
— Даже если поймете, это знание слишком страшное. Вы убьете меня, лишь бы забыть о нем.
— Рискните.
Он закусил нижнюю губу и стал похож на морщинистого постаревшего колобка.
— Смотрите, — он ткнул пальцем в кришнаитов, — это кришнаиты.
— Верно.
— И они счастливы, потому что играют в жизнь. Проклятье человека — слишком серьезное отношение к жизни. И чем умнее человек, тем быстрее осознает, что время игр кончилось, и знание это приносит страх.
— Каким образом кришнаиты могут играть в жизнь?
— Вы не понимаете, — опечалился мужчина. — Во славу Господа Кришны они обрубили себе крылья. Я так и знал, что вы не поймете.
— Угощайтесь пивом, — предложил я.
Он подозрительно взглянул на меня.
— Не похожи вы на дворника. В вас что-то потустороннее, и вы пытаетесь скрыть это от самого себя. Я боюсь вас. Вы не меняли правила игры?
— Вряд ли.
Он усмехнулся:
— Ну конечно. Куда вам. Вы же дворник! Даже не знаете о философских категориях.
— Увы, — признался я. Мы стукнулись кружками. — Девушка, — окликнул я официантку с изящными парадными крылышками, — еще парочку.
Она вздрогнула и торопливо зацокала каблучками по тротуару.
— Просто проходила мимо, — хихикнул Блюхер. — Они все проходят мимо. Где официанты?! — забарабанил он кулаком по столешнице. — Требую официантов!
Я вспомнил загадочный сон… девушку… и, помотав головой, чтоб избавиться от непрошеных мыслей, подошел к стойке, где заказал пять кружек пива. Мы выпили по две.
— Браа… эт для кого? — Захмелевший Блюхер тянулся к пятой кружке.
— Для седой девушки, — ответил я, всматриваясь в прохожих. — Не трогай.
— Ммм…
— Еще хочешь?
— Уммм…
Мы выпили еще. Пена щекотала ноздри, в голове плескался мутный алкогольный туман.
— Бэ… ну т знаешь… я этой т-тряни и грююю… ну т понимашь…
Он чмокал и чмокал губами, этот Блюхер, боящийся, что я его убью, а я думал, как прекрасно будет, если синеглазка придет выпить с нами и расскажет, откуда она взялась, откуда знает меня, и что за бред насчет планеты приписки, и зачем влепила мне пощечину, когда я не смог вспомнить какую-то сову…
— Йа-а… ну и, панимаш… грю ей… и дверью — хлоп!
— Погоди. Что ты говорил о страхе жизни без игры?
— А-а?.. — В его глазах светилось непонимание.
— Ты вообще помнишь, что рассказывал?
— Ни-и-и…
— Ты счастлив сейчас?
— Т-та… — Он взмахнул руками, потерял равновесие и шлепнулся на пол. Так и сидел в луже, и хохотал, смеялся взахлеб, а мимо проходили степенные гуманитарии с пухлыми томиками под
Я поднялся на заре: расшвырял по углам палые листья, собрал мятые сигаретные пачки, полил из шланга закоченевших ангелов. Двое оттаяли и сразу полетели на юг. В шесть утра потопал домой. Ступени скрипели, нагоняя тоску. У двери лежал конверт из плотной бумаги, я поднял его и сунул за пазуху. Кожу жгло, будто под рубашку сыпанули раскаленных углей. Я разделся, кинул письмо на журнальный столик и, чтобы не было так грустно и одиноко, начал строчить ответ, не вскрывая конверта. Я не осознавал, что пишу, и имеют ли мои слова хоть какой-то смысл; возможно, смысл был в том, чтобы освободиться от условностей, от всякой системы и порядка.
Я написал: «Брыля, дорогая». Зачеркнул и написал заново.
«Марийка, родная моя, я рад бы вспомнить себя, но не могу. Не хочу. Я счастлив и желаю, чтоб счастье это длилось и длилось. Помнишь ту байку о подопытной зверюшке, которая умерла от наслаждения? Не спала, не ела, только давила на кнопку, стимулируя центр удовольствия. Я — та самая зверюшка. Я заигрался, Марийка, и единственный способ уйти от игры — забыть».
Я перечитал письмо. Так я узнал имя голубоглазой незнакомки — ее звали Марийка. Имя было смешное и милое, как она сама. Затем я вскрыл конверт, в нем лежали бумаги, заполненные ровными бездушными строчками; буковка теснилась к буковке, не оставляя свободного места. Официальные документы. Мне? Зачем?! Каждый лист проштемпелеван синим треугольником с надписью: «Бог». А я, дурак, решил, что пишет Марийка. Но Марийкой здесь и не пахло. От бумаг исходил эфемерный, но незыблемый, неподвластный даже времени запах, то, что действительно отличает людей от животных: пахло деньгами. Нет, не так. Денег здесь нет. Что-то другое, совершенно иная плата.
Сквозь дырки в небе накрапывал дождь. Кафе было закрыто на переучет официантов, и я остался на улице. Прислонившись к фонарному столбу, считал воронов, моих извечных спутников. В'oроны считали меня и других прохожих, отчего те спотыкались о заледеневших насмерть херувимчиков и разбивали в кровь носы. Те, кто не падал, показывали в'oронам кулаки и ругались на санитарную службу. Подросток с куцыми, размалеванными в кислотные цвета крылышками попросил у меня сигарету.
Я достал из кармана официальные бумаги за подписью Бога. Пацан посмотрел на меня как на больного. Кришнаиты на площади взлетали к дырявому потолку неба.
— Ты не знаешь, зачем я день и ночь хожу в эту забегаловку и болтаю с мертвыми недофилософами? — спросил я.
— Чиво? — растерялся м'oлодец.
— Мне что-то нужно от них, не могу понять — что именно. Кажется, я хочу, чтобы меня в чем-то переубедили.
— Дай курить, — сказал подросток.
— Всё без толку. Наверное, недостаточно умен.
— Дебил! — Парень топнул по луже, обрызгав меня. Я моргнул. Подросток ухмылялся и молча ждал моей реакции. В глазах его читалась скука беспросветных будней, похожих друг на друга, как вагоны товарняка, и злость на мир, где нечем себя занять, где можно лишь слоняться без дела, но это не приносит ничего, кроме новой порции скуки. Я улыбнулся юнцу и быстро, без замаха ударил. Он упал в лужу, хватаясь за щеку: между пальцами струилась кровь. Я вдребезги разбил ему губы. Издалека засвистели, я развернулся и быстрым шагом пошел прочь. Но меня ухватили за локоть и куда-то потащили.