Живи!
Шрифт:
Я подношу указательный палец к губам: т-с-с-с, г-л-у-п-а-я.
Иринка хмурится и тут же клюет носом, глаза ее слипаются.
— Вла-адька, зачем ты меня разбудил в такую рань? Спать хочу. Умру, если не лягу. Давай пойдем наверх? Мы выспимся, а потом будь что будет.
— Ириночка, я ведь просил…
Возвращается подавленный Ленни с тремя пузатыми кубками и бутылкой темного стекла. Себе и мне наливает доверху, Иринке — половину.
— Что за дискриминация? — вяло возмущается Иринка.
Ленни вопросительно смотрит на меня.
— Всё правильно, — успокаиваю я. Он ставит бутылку на стол и садится. Иринка ворчит под нос: «Спать не дают, говорить не велят, вино и то жалеют…»
Ленни удрученно глядит в одну точку, потирая
— Но, может, правы охотники? Может, так и надо? Ведь не только врачуем мы. Что-то черное гнездится в душе, затопляет рассудок вспышками гнева, когда хочется крушить, бить, убивать… И у меня такое было, и у Ярослава, и господин Гашек не раз намекал.
Я бледнею и выдыхаю с присвистом. Ленни замечает это.
— С вами, значит, тоже?
— Возможно…
Убитая обезьянка… несчастный мальчишка в Лайф-сити… отстраненная злая радость… застывшее куском льда сердце… Тьма и провалы в памяти.
Я шарю за пазухой и достаю дневник. Он только и ждет, чтоб его раскрыли, готовый тотчас же дать и принять любые сведения. Открыв наобум, зачитываю:
— Калифорнийским учебным заведениям отослал письмо; в письме возмущался излишней калифорникацией и сетовал на малое количество учебных часов моего предмета. Предмет называется «Пастеризация внешневолновых процессов»… — кидаю дневник на стол. — Далее в том же духе. Вам это что-то напоминает?
— Как знакомо. Очень знакомо, — кивает Ленни. Накрывает дневник пухлой ладошкой, поглаживает. — Из нас трое вели записи, во всех сквозила явная чушь. Случалось, бред просачивался и в письма. Гашек, например, отправил жене письмо о выращивании яблок на Северном полюсе и затем божился, что никак не мог сочинить подобную белиберду, но почерк был его, его… Ярослав считает, это шифр. Кто-то пытается через нас самих поведать о…
— Человеке-тени, — я не спрашиваю — утверждаю.
Ленни опять вскакивает и начинает ходить кругами:
— Да не знаю я! Не знаю! Ярослав обратил внимание на разбросанные по дневнику цифры, комбинировал их так и сяк, пробуя сопоставить с записями. И вроде бы наткнулся на определенную зависимость. Сказал, что близок к разгадке, необходимо лишь составить верный ключ. Но что толку? Записи хранились в другом… убежище.
— И вчера…
— Да, Влад, вчера моих друзей повязали охотники. Ивана, Димитра и Ярослава, и остальных, их гнали из дома — как зверей! как рабов! Избивали прямо на улице и запихивали в фургон, связанных, с кляпами во рту… Целителей в стране больше нет. Кроме меня. И кроме вас, Влад.
— Как такое могло случиться?
— Предательство, — горько произносит Ленни. — А может, и нет. Информация имеет свойство просачиваться. Кто-то из соседей донес в полицию, те установили слежку, убедились, что мы и впрямь не те, за кого себя выдаем. Вовсе не христианская секта. Мы исправно платили налоги, давали взятки мэрии — всё чин по чину. Но кто-то заподозрил, решил проверить. Полиция… ладно, откупились бы. Но в городе расквартировался отряд охотников. Пришлые, с ними не договоришься. Чтоб им всем в бездну попадать! У мерзавцев прямо-таки нюх на целителей. Страшные люди. Они, как гончие собаки — жестокие, беспощадные. Цепные псы, палачи, людоеды! Вы бы видели, что они сделали с Иваном, с другими… А я… я ничего не мог, — Ленни рыдает, уткнувшись в ладони; плечи его трясутся, слова вылетают вместе с нездоровым кашлем. И ходули, тонкие ходули не выдерживают — треск похож на выстрел. Вскрикнув, толстяк валится на стол, где извивается перерубленным червем.
— Бедняга… — Иринка первой кидается к нему. Мы помогаем Ленни сесть в кресло, подливаем вина. Магистр безутешен, по толстым щекам текут слезы, капают на скатерть.
— Я не достоин жить… Я должен был умереть вместе с товарищами…
— Ленни, вам надо отдохнуть. Поспите немного.
— И правда… — всхлипывает он. — Пойдемте. Вы тоже отдохните, помойтесь… С горячей водой перебои, но пока есть — пользуйтесь. Выбирайте любую
Бутылка выскальзывает из рук несчастного толстяка, а сам он храпит, уткнувшись в подлокотник. Я придвигаю к дивану кресло, чтобы Ленни случайно не упал, и мы выходим, аккуратно притворив дверь.
— Странный он, правда, Влад? Ты понял, что он хотел сказать? Я ничего не разобрала.
Мы лежим на кроватях в соседней комнате — Иринка у окна, я в дальнем углу — и обсуждаем Ленни.
— Просто ему страшно. Очень страшно, Иринка.
— А нам? За нами все охотятся, а мы только и делаем, что убегаем.
— И нам. Но мы-то привыкли. Нам не так страшно, как ему.
— Влад, ты никуда не уходи, сиди рядом и держи меня за руку, а я немножко посплю…
— Хорошо, Иринка.
Она отворачивается к стене и, задремав, тихонечко посапывает. Спать на чистых белых простынях и мягкой подушке, натянув до подбородка теплое одеяло, потрясающе здорово. Но нельзя, надо быть начеку: тревога не оставляет меня. Пусть зевота раздирает рот, а глаза, словно клеем намазаны, я найду силы не спать. Займусь дневником — рассказ Ленни об опытах Ярослава напомнил собственные попытки расшифровать записи. Я тоже бился над цифрами, составлял из них ключи, потом, отчаявшись, бросил. Даже хотел выкинуть напичканную жуткой дребеденью тетрадь, где нормальны лишь старые, позабытые записи. Толку от них? Новые не прибавляются — никакого желания вести дневник нет.
Достаю его, замусоленный, мятый, буквы кое-где стерты до неразличимости. Всё же дневник — часть меня, с ним сложно расстаться. Листаю пожелтевшие страницы: ключи я записывал на полях. Попробую еще раз, вдруг получится. В кармане как раз завалялся огрызок карандаша.
Огонь горит в моей душе, горит не снаружи — внутри, сжигая дотла. И когда угаснет последний уголек, тогда-то и наступит вечная ночь.
Сплошной пафос. Дальше, дальше… Вот колонка цифр, они перечеркнуты, а вот еще, обведенные кружочком, с лаконичной припиской: не то. И уже в самом конце тетради я вижу короткую, размашистую надпись: 1–14, 2–5, 9–50, 37–264, 39–223, три восклицательных знака и три вопросительных. Последний ключ, не проверенный толком. Когда мы поселились в Миргороде, меня стали изводить кошмары — вздорные до умопомрачения, бессвязные, сумбурные. Настойчивые. И меня вдруг осенило: текст дневника не иносказание, не зашифрованное послание, а то, что он есть в действительности — старательное нагромождение всякой туфты. Фикция, подделка, где тщательно запрятано нечто важное. Намек, проясняющий многое, если не всё. Несколько фраз или даже одно-единственное предложение. Поэтому я составил новый ключ, разбив цифры попарно, и в свободные минуты пытался привязать его к записям. Брал первое число за номер страницы и отсчитывал положенное количество слов, но выходила сплошная бессмыслица. Пробовал и наоборот, однако второе число для указания страниц не годилось: тетрадь не книга. Подсчитывал строки и абзацы — впустую. Позже я охладел к поискам разгадки.