Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне
Шрифт:
Кое — чего уже повидавший на веку ездовой опасливо косил глазами на них, но лошадок не торопил. Кто бежит, за тем и гонятся. Житейская мудрость подсказывала: война войной — а ты не суетись, в этой телеге хватит и одного покойника. Все там будем, но не всем же сразу…
«Мессершмитты» разбросали попутно листовки — четвертушки бумаги, как бы специально нарезанные из газет под кульки для табака или семечек, для другой какой нужды… Но из каких газет — из наших! «Комсомольская правда», «Известия», «Красная звезда»…
Однако то была лишь уловка: поневоле нагнешься, а пока поймешь, что газетки не те, что-то и западет в голову. К листовкам немецким нам и подходить-то запрещали, не то что читать. Но, хоть и украдкой, читали их все: любопытно все-таки, о чем они там врут. Ложь их была оголтелой — сдающимся в плен обещали отдых и лечение на лучших европейских курортах, чуть ли не на Лазурном
Читал я тогда листовку с сообщением о разгроме «второго фронта» под Дъеппом. Фотографии: горы покореженной техники наших союзников, трупы, трупы… Конечно, не о «втором фронте» шла речь, до него еще было два года, речь могла идти о прощупывающем, рекогносцировочном десанте союзников, потерпевшем полную неудачу. Немцы, естественно, ударили в литавры, подняли шум, чем не повод, а там поди разберись.
Помню листовку пострашнее, где в черный шрифт был впечатан как бы оттиск кроваво — красной пятерни — символ репрессий 1937 года. Я тогда уже понимал (не доискиваясь первопричин, не моего ума дело), что здесь и о судьбе моих дядьев по матери Андрея, Никифора и Григория Кузьменко, замученных и расстрелянных непонятно за какие вины в тех же 1935–37 годах. Колхозник, сельский учитель, лесотехник. Какую они могли представлять угрозу советскому строю, какой грех неотмоленным унесли в могилу?.. Скорее всего никакого не числилось за ним греха, — но думать об этом не хотелось не только мне, а и тем, кто был постарше и помудрее. В том-то и общая наша вина, — мы, мол, ни при чем. Без нас решали. И даже когда плеть над нами свистела, рабски извиняли эту плеть: бьют — значит, так нам и надо, значит, заслужили.
Может, действительно заслужили? Хотя бы и тем, что терпели эту клику, с именем главаря которой, бывало, ходили и в атаку (если слишком рьяный попадался политрук).
…На повозку тихо спланировал еще один листочек, такие я уже встречал. С одной стороны фотография: Яков Джугашвили и Виктор Скрябин, Берлин, 25 ноября 1941 года. Два каких-то типа в шинелях и пилотках — без знаков различия, без ремней… Смысл листовки: сдавайтесь в плен, что и сделали уже сыновья ваших главарей, давно осознавшие тщету и бессмысленность сопротивления. Вы-то, небось, их не умней, чего же мешкаете, поторопи — тесь. Германская армия непобедима! Штыки в землю! Сталин капут! В таком вот роде…
Ну и врут, ну и врут, — брезгливо думалось мне, — да чтобы сын самого Сталина — и вдруг в плену у фашистов, и наши об этом ни слова?! Да кто же поверит?»
Возможно, были и такие, что верили. Но большинство — нет. Обычная, мол, лживая пропаганда врага. Чем ложь нелепей — больней и глубже достанет. На то у них, у немцев, и расчет.
Не знаю, кто такой Виктор Скрябин, был ли у Молотова сын, скорее всего не было, но Яков-то Джугашвили действительно погиб в немецком концлагере. О чем я узнал лет двадцать спустя.
Мне стало плохо, и я стряхнул с рук листовку, уже ни о чем не задумываясь, ни о чем не страдая, кроме как о самом себе. Впереди госпиталь. А дальше-то что? Куда мне дальше, потому что, похоже, «домой возврата нет»?
Да на ту же войну, которой длиться еще долгих три года.
Посетив в дни празднования 50–летия Сталинградской битвы Волгоград, зашел я и в музей — панораму, где запечатлена была история этой битвы в тысячах и тысячах экспонатов, документов, фотоснимков, во множестве и немецких. Среди них попался все же один любительский, на котором некий младший лейтенант, ротный замполит 339–го стрелкового полка, посмертно удостоенный звания Героя Советского Союза. Дело в том, что 308–я дивизия позднее была передислоцирована непосредственно в город, сражалась среди его руин. Мой полк в ее составе получил здесь звание гвардейского, соответственно и. другой порядковый номер — 339–й… Но это уже как бы иной полк, иная его история, иные герои. От 351–го же времен Котлубани не осталось между тем и такого фотоснимка! Да что от полка — от всей дивизии. Даже от всей 42–й армии, куда дивизия входила. Нет его в экспозиции музея. Как, надо, считать, к нынешнему дню не осталось никого и в живых из состава того полка. Почти поголовно полегли все те сибирские ребята в степи под Котлубанью в два с половиной страшных сентябрьских дня. Ведь перед тем, как накрыло меня той бомбой, в одном из батальонов оставалось всего семь человек, в двух других мало чем больше. Тогда-то и погнал майор Савин в очередную атаку писарей, поворов, ездовых.
…За рюмкой водки, наскоро организованной для таких, как я, незаслуженных, приехавших в Волгоград без специального приглашения, вполне на спой страх и риск, разговорился с соседом.
С Урала он, трактористом, механизатором всю жизнь работал, теперь вот на пенсии. Соловьев Николай Иванович…
— В каком полку, какой дивизии?
А вдруг рядом был, если уж и вовсе не из 351–го стрелкового?
— Ничего не знаю, ничего не помню. Ни полка, ни дивизии. Я там день или два всего… с пополнением прибыл. Сразу в бой — тут же и ранило. Помню, что под Котлубанью. Именно 12 сентября…
Значит, есть еще свидетели тех дней, есть! Кто-то еще жив — и далеко не все еще сказано о котлубанской той эпопее. Да почти ничего и не сказано. Невысказанное и недосказанное осталось как бы в тени славы города героя. Но ведь это и котлубанцев слава, без них бы на Волге не устоять.
Семён РОГОВ
АВГУСТ 1944–ГО
ВЕСЕННЯЯ РЕКА