Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне

Василенко Григорий Иванович

— Ничего это не значит, — виновато улыбаюсь я. — Меняться может только настроение.

— Хорошо, если бы так…

В этот вечер все повторилось как в первый раз, и в то же время все было по — другому. Я никак не мог простить себе, что за все эти недели не сумел ни разу вырваться к ней. Все хорошее, что дремало во мне, вновь проснулось с невероятной силой. И лишь горечь при мысли о предстоящ, ей разлуке слегка приглушала радость встречи.

Уже после полуночи мы пили настоящий чай, который Таня на что-то выменяла Hci базаре. Здесь он был большой редкостью. А настольная лампа накладывала деликатную ретушь на Танино помолодевшее лицо. Маленькая Наташка так и не проснулась опять, и я вдруг подумал, что мне уже, возможно, никогда не придется ее увидеть. Оба раза я заставал ее спящей…

Обратно в училище я пробирался через тот знаменитый лаз. Зацепился за колючую проволоку и слегка порвал на спине гимнастерку. При моем приближении Антабка зашевелился у себя в конуре, и я испугался, что он залает. Но пес узнал меня, и по глухому стуку я догадался, что он виляет хвостом.

Стараясь не скрипнуть дверью, я прошмыгнул в казарму. Было тихо, у столика дежурного привычно горела неяркая контрольная лампа. Но Боря Соломоник встретил меня несколько неожиданно:

— Женя, быстренько переодевайся во что похуже и беги на губу. Это распоряжение капитана Грачева. Караульный начальник сидит при часах и отмечает время явки всех, кто был в самоволке. Утром будет докладывать. Там-таки уже полвзвода насобиралось. — Боря горько вздохнул. — Мне приказано спуститься с мостика последним, хотя я совсем не капитан.

Я окончательно опешил:

—

Скажи хоть, что тут произошло!

— А ничего не произошло, — уже потише стал объяснять Соломоник. — Пришел капитан в половине двенадцатого. Я доложил ему, сам понимаешь, шепотом, что рота отдыхает. Все благородно, курсанты спят, укрывшись с головой, и видят сны. И вдруг черт несет этого помкомвзвода Красникова. Идет на двор, таки в одних кальсонах. Только шинель набросил. Ну, посторонился, чтобы пропустить капитана, а сам за одеяло рукой — цап! Качается, вроде сонный. И потянул… Тут уж вся бутафория, как на витрине. Роту подняли по тревоге, устроили перекличку, и вот…

Я быстро сменил брюки и гимнастерку на рабочие и помчался в караульное помещение. Там моему приходу не удивились и ни о чем не спрашивали. Начальник караула по — деловому отметил в списке против моей фамилии время явки, а разводящий, сняв с меня ремень, повел через коридор в камеру с зарешеченным окном, которое до сих пор я не имел удовольствия наблюдать изнутри.

Все это было ужасно глупо, разбирала досада, но обитатели гауптвахты приветствовали меня таким жизнерадостным ржанием, что от души сразу отлегло. Тут явно никто не собирался вешать голову.

Ребята как ни в чем не бывало делились своими впечатлениями о проведенном вечере. Все были возбуждены, и спать никому не хотелось. Угомонились только под утро. В довольно просторной комнате набилось столько народу, что караульные вынуждены были притащить из казармы несколько матрасов и расстелить их прямо на полу, потому что на нарах места всем не хватило.

Рано утром нас по очереди стали выдергивать на допрос к командиру батальона, который, точно в гоголевском «Ревизоре», тщетно пытался установить, кто же первый сказал «Э!».

Потом нас поочередно посетили командир роты и лейтенант Абубакиров. Чижик выглядел очень расстроенным. Он все время сокрушенно качал головой:

— И как вас угораздило? Эх, дела — делишки…

Я давно заметил, что это любимое присловье в зависимости от обстоятельств могло иметь у Чижика множество всевозможных оттенков…

Абубакиров был, как всегда, непроницаем. Он выслушал наш рассказ, но искать инициаторов самоволки не пытался. Он только посмотрел на Сашку, который, потупившись, стоял у двери, и вздохнул:

— Ну и помощничка я себе выбрал…

— Так это же не его затея, — шмыгнув носом, вступился Витька.

— Виновных не ищу. Если бы мне удалось найти зачинщика, я бы считал, что вся моя наука пропала даром. За все отвечает взвод!

— Товарищ лейтенант, — обратился Соломоник, — а что же с нами дальше будет?

— Ах, это вы, — повернулся к нему Абубакиров, — в чужом пиру похмелье? Не знаю, не знаю… Будущее ваше туманно, господа…

В течение 1 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.

Из сводки Совинформбюро

Иван ВАРАВВА

ПОЕТ ПОЛКОВАЯ ТРУБА

Товарищ, товарищ! Опять ввечеру Я вспомнил бои и походы. Горят под Кущевкой хлеба на ветру, Горят наши лучшие годы. Идем мы по хмурым, пустым городам, По селам, войной разорённым, — Юнцы, возмужавшие не по годам Под воинским стягом червонным. Идем мы в лучах пятикрылых зарниц — Бойцы двадцать пятого года, Ребята из дальних и ближних станиц, — Особой чеканки порода. Ряды наши вражьи осколки секли, Свинцовые пули косили На всех горизонтах планеты Земли, На всех перекрестках России. И я среди поля, средь русских берез, Как делают это солдаты, Врагу — чужеземцу возмездие нес В спрессованном громе гранаты, И я, как ровесники, падал, вставал, Не раз на снегу умирая. И пулю в патронник пустой досылал, И ненависть отчего края! Мы вышли из битвы тяжелой и злой, В живых оставалось нас мало, Когда наша юность над Эльбой — рекой Зарю на штыках колыхала. Товарищ, поет полковая труба, Напомнив бои и походы. Я вижу: горят под Кущевкой хлеба, Горят наши лучшие годы.

ДBE ЖЕНЫ

Ох и славные ж девчата, Настоящие друзья — Наша Ната из санбата И радистка Шаргия. Кинут на руки шинели: — Ой ты, матушка моя, Нам шинели надоели. Шел бы, парень, к нам в мужья! Был я хлопец деревенский — Очень молод и несмел. От причуды этой женской Заикался и краснел. Извиненья слал культурно Под

прицелом старшины. И куда такому дурню Две красавицы жены?! — Вы, девчонки, как хотите, Наше дело — сторона. Шутки в шубках не шутите — Над землей гремит война. Кто с ружьем, кто с пушкой дружен. А подружки за свое. Нарекли солдата мужем, Перештопали белье. Напевали, хорошея, Про вишневый цвет зари. И таскал на тонкой шее На троих я сухари. О хозяйстве небогатом С этих пор не забывал: Три семейных автомата Драил, диски набивал. Даже щеткой из овчины Чистил обувь для подруг, Как порядочный мужчина И внимательный супруг. …На пол в хате, сном сраженный, Взвод валился наповал. С двух сторон ютились жены, Посередке — я вздыхал. Шелестел под плащ — палаткой — Был ни мертвый, ни живой. Ветерком дышала Натка, Шаргия — ковыль — травой. Спали женушки — голубки Под глухой метельный звон, И до утренней побудки Сторожил я этот сон. А потом под Белостоком В разомкнувшемся строю Натку ранило жестоко И порушило семью. Я шептал: — Не плачь, голуба! — Докторов на помощь звал. В холодеющие губы В первый раз поцеловал. Не сберег… А Шарги вскоре, Под салют победных гроз, Вышла замуж за майора, Не шутейно, а всерьез! И вернулся я до хаты Над серебряным Донцом Вроде парнем неженатым, А по честности — вдовцом. Ох и славные ж девчата, Совесть, молодость моя, — Были Ната из санбата И радистка Шаргия.

КАВКАЗСКИЙ ПЕРЕВАЛ

На Кавказском лесном перевале Бой кровавый в скалах не стихал: Егеря обгорелые брали Наш кремневый крутой перевал. Били густо из ружей и пушек С той и этой слепой стороны, В рукопашной калечили души — Егеря и Отчизны сыны. И штыки у стрелков поломались, И патроны в обоймах сожглись… Кто остался в живых — Сосчитались, По своим сторонам разошлись! От пальбы — и косуль, и оленей В той поре отворачивал страх, Беспризорные хищные тени Раздвигали кусты на горах… Одинаково — белые кости И германцев, и наших славян Обнажились в корнях жимолости, Уложились в сыпучий курган. А над ним колыхаются ели И в иголках стоят три сосны, — В память горной свинцовой метели Беспощадно глухой старины! И каштаны, и спелые груши Опадают в траву среди скал… И свои, и германские души Стерегут голубой перевал. А на гребне казбекских кордонов — Снег и лед, и реликтовый лес Заметают надежды тевтонов… И восходит цветок эдельвейс.