Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне
Шрифт:
— Что делать? Что делать? — спрашивала бабка с отчаянием.
До передовой от деревни рукой подать, кругом стояли батальоны, деревня обстреливалась немцами, но ее жители не покидали родного насиженного места. Было о чем переживать.
— Уезжайте, — сказал старшина, — опасно тут оставаться.
— Кудыть?.. Тут у нас погреб с картошкой, а там что будем есть? Никуды не поедем. Что Бог пошлет — Снова залпом со всех стволов грохнула батарея. Хату затрясло, как в лихорадке, с потолка и стен посыпалась на пол труха. Кричала Варька,
На улице все так же бесновалась вьюга. Мы сняли со старшиной одно бревно со сруба и понесли его на плечах по топкому снегу на батарею.
В ушах у меня стоял плач беспомощного младенца, родившегося вопреки всему в такую страшную лору, зимою, в канун сорок второго, словно назло войне. Как это было несовместимо — плач новорожденного и грохотавшая война, смыслом которой было разрушать, сжигать, убивать даже беззащитных детей.
На батарее раскололи бревно, заполыхал небольшой костер, который плотным кольцом обступили батарейцы с протянутыми к пламени руками.
Я позвонил комбату на НП, моему сверстнику, сказав, что был в деревне на обогреве.
— Сам не спишь и детям спать не даешь, — упрекнул я его.
— Каким детям? Ты, наверное, перегрелся.
— В Петрыкино. Батарея стоит же почти у самых домов.
— Что предлагаешь? Прекратить войну? Мы поблизости засекли батарею немцев, она по нас лупит, а мы по ней. Если не согласен, позвони в генштаб, — рассмеялся комбат. — А мы тут пока присмотрим.
Не знаю, подействовал ли этот разговор на комбата, но батарея почти всю ночь молчала.
Утром позвонил связист с НП тихим, надломленным голосом.
— Комбат почернел, — сказал он, что на кодовом фронтовом языке означало — убит.
Я сразу же отправился на НП, приняв командование батареей на себя, там узнал, что погиб он при первом же утреннем артналете на наши позиции. Я бичевал себя за тот шутливый намек на тишину. Даже приходило на ум, что, может быть, ничего бы и не случилось, не будь того ночного разговора.
Во второй половине дня на крестьянских розвальнях привезли комбата на деревенское кладбище в Петрыкино и похоронили под громовой залп батареи. Ему не исполнилось и двадцати. Среди пришедших на кладбище женщин я увидел в темном платке, опущенном до самых бровей, Катю. Она была вся в слезах.
…В августе на передовой поползли слухи о том, что наш полк перебрасывается на другой фронт. В это время огневые полка находились километрах в ста от Петрыкино. Командование разрешило делегации от батареи навестить могилу нашего комбата, привести ее в порядок. Умельцы батареи сколотили высокую пирамиду из досок, увенчали ее звездой на высоком штыре, положили мы ее в кузов полуторки и поехали по разбитым прифронтовым дорогам на кладбище. Поправили осевшую могилу, подсыпали
земли, установили пирамиду.
У примыкавшей свежей могилы горевала на коленях старушка в черном платке. Низко опуская голову,
Улучив момент, я спросил ее:
— Кто?
— Моя родненькая доченька Катюша.
— Катя? — вырвалось у меня изумление. — Мать той малышки?..
Старушка распрямилась на коленях, вытирая слезы концом платка, подняла на меня покрасневшие глаза. Я пришел ей на помощь:
— Помните, мы зимою у вас грелись, Катя нас чаем угощала?
— Много люда прошло через нашу хату, всех и не упомнить.
— В ту ночь сова под стрехой кричала, — напомнил я.
Помог ей встать на ноги. Она обхватила меня руками и положила голову на грудь. Я гладил ее по спине, чтобы успокоилась, понимая ее неутешное горе, а она дала волю слезам.
— Что с ней случилось? — спросил старшина.
— А ктой его знает… Бомбили деревню. Она, как всегда, хватала на руки Варю и бежала в поле, подальше от хаты. По ранней весне, только снег сошел, долго лежала она с дитем на сырой земле. Вернулась — зуб на зуб не попадет. Простудилась, слегла… Болела недолго. Перед смертью сказала спокойно: «Маманя, я умираю…'' И померла. Остались мы с Варей. Ей и годка еще нет.
— А ей сколько было? Кате?..
— Чуть больше двадцати годков.
Старушка заголосила, упала локтями на могилу, обхватила голову.
— Как и нашему комбату, — кто-то сказал из батарейцев.
Судьба уготовила им, двум молодым, никогда в жизни не встречавшимся, остаться навсегда рядом на тихом деревенском кладбище.
Возвращаясь в полк, старшина, сидевший за рулем, по дороге размышлял:
— Вот как оно в жизни бывает… Молодым жить бы да жить, ан нет… Молодая, здоровая мать оставляет дите… А где же Бог, капитан? Что же он не видит?
Я молчал, не мог рассуждать, как старшина. Мне хотелось ему сказать, чтобы он помолчал, хотя с ним где-то соглашался.
— Батарея знает нашего комбата, а мы с тобою и Катю, — сказал я старшине. — Как бы нам их не забыть, пока мы живем.
— Никогда, — заверил старшина.
Но впереди еще были казавшиеся бесконечными дороги войны и загадывать было ничего нельзя. Против этого восставала и фронтовая примета. Еще отступали армии, попадали в трагические окружения, из которых выходили далеко не все, еще предстояли невиданные сражения в Сталинграде, на Курской дуге, штурм Кенигсберга и кровопролитные бои на Висле и в Берлине.
И во всех этих сражениях отводилось место гаубичной батарее, несшей потери, на бесчисленных огневых позициях, то близких к стрелковым окопам, то дальним, но командира батареи место всегда находилось впереди, на наблюдательном пункте, откуда можно было видеть противника, его огневые точки, траншеи и появление танков. От фронтовиков часто можно слышать: как это удалось уцелеть, когда рядом стоявшие у орудий или лежавшие под обстрелом валились или уже больше не поднимались.