Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне

Василенко Григорий Иванович

СИНИЦА

Мы возвращались в дальний тыл, Солдаты армии Чуйкова, По следу грома боевого, По свежей памяти могил. Кругом зеленая трава Покрыла щели и бойницы, Где светлогрудая синица В стволе орудия жила. Был полдень солнцем осиян, Во

все концы — земля большая Дышала силой урожая В нее заброшенных семян. По флангу нашего полка Земля атакою примята. Из жерла пушки синичата Все просят, просят червячка. Синице этой повезло: Где ни кустарника, ни дуба, Дыра в тяжелой пушке Круппа — Как настоящее дупло! Металл добыт в коре земной… Природа мудро порешила: Коль смерть несет он и могилы, — Пусть будет прежнею землей. Звенела птица: «Тень да тень», Взлетев на ржавый пушки хобот, Солдат на родину торопит Веселый, белобровый день.

СТАРАЯ РАНА

Снова старая рана открылась, До рассвета я глаз не смыкал. А как в небе заря засветилась, На больничную койку попал. — Стойте, доктор, меня не вяжите, Я не стану, не буду кричать. Как в минулом бою, прикажите: Будет больно — сумею молчать. Я считался бойцом терпеливым, — На войне не всегда нам везло, И железо с лиловым отливом Утомленное тело секло! Оттого и палата двоится, А по коже — холодная дрожь, Как увижу больничные шприцы, В серебре хирургический нож… Билось небо, жгутами свивалось Средь тягучей, больной тишины. Мне германская пуля досталась От последней Великой войны.

ВОЕННЫЙ ХЛЕБ

На пепелище, на кострище, Где клен от пороха ослеп, Вживая в землю корневища, —

В награду людям вырос хлеб! У колосков зернисты донца И в стеблях соки горячи. Как у полуденного солнца, В

колосьях колкие лучи.

И солнцем меченые руки — Грубы, шершавы и черны От нивы, взятой на поруки, От лемеха и бороны…

Когда же в радости сердечной, Переходя из века в век, Расправит согнутые плечи Нуждой побитый человек?..

И мир войдет в его жилище, И освятит родная степь Свой хлеб с кострища — пепелища, Военный, древний житный хлеб?!

Григорий ВАСИЛЕНКО

ПРИВИДЕНИЕ

Безвестной Екатерине и ее дочери из войны

Вскоре после возвращения весенней порой со встречи с однополчанами в глухой заброшенной деревушке Петрыкино, памятной тем, кто воевал там в грозном сорок первом, разнылась старая фронтовая рана, и я оказался в госпитале на операционном столе.

Укрытый коричневой простыней, я ждал хирургов, прислушиваясь, как операционная сестра раскладывала хирургический инструмент, отдававший холодным металлическим звоном, по особому воспринимаемым в операционных. После того, как сестра с профессиональным искусством сделала мне укол, мои предоперационные волнения как-то незаметно сменились полным безразличием к тому, что меня ожидало. Я рассматривал огромный купол с блестящим экраном, повисшим надо мною, закрывая весь потолок.

В операционную вошла еще одна сестра, и они, не обращая внимания на меня, вели вполголоса тот непринужденный разговор, который можно услышать на домашней кухне между двумя хозяйками, которым надоело каждый день стоять у плиты.

Наконец пришел хирург с ассистентом. Сестры помогали им облачиться в операционные одежды. Я весь превратился в слух, пытаясь что-нибудь услышать утешительное для себя, но из их коротких реплик ничего не понял. Хирург основательно протер, наверное, спиртом спину, потом нащупал пальцами какой-то позвонок на пояснице и произнес единственное слово:

— Укол…

Острая игла почти безболезненно вонзилась где-то между позвонками. Хирургов я не видел, а только слышал, как они тихо переговаривались между собою. Через некоторое время и вовсе стали утихать голоса. Терпеть мучительную боль не пришлось. Ничего не чувствуя, я куда-то проваливался все глубже и глубже, но, кажется, сопротивлялся цепкой дремоте, потому как еще слышал не отдельные слова, а мурлыканье хирургов, склонившихся надо мною. _%

…Очнулся я, когда меня перекладывали с операционного стола на каталку, и хирург с опущенной марлевой повязкой, назвав меня по имени и отчеству, спросил о самочувствии.

Я не мог разобраться, где я нахожусь, и уже не помню, что ответил доктору.

Мне казалось, что везли меня, как в мягком спальном вагоне, — долго — долго по бесконечному коридору и кто-то, взяв мою руку, шел рядом, отчего было необыкновенно легко. Не чувствуя никакой боли, я силился рассмотреть лицо этого человека, но оно расплывалось, как в тумане.

Снова я пришел в себя, когда меня с каталки перекладывали на койку в палате. Я удивился, что видевшаяся мне как во сне, женщина в легком голубом платье с крылышками вместо коротких рукавов, со знакомым мне лицом, державшая руку, не зашла в палату. Две сестры в белых халатах уложили меня на койку, укрыли одеялом, и я остался один под проплывающим надо мною, как облако, потолком. Дремота снова завладела, и опять передо мною мелькнула незнакомка в голубом платье.

Проснулся я на рассвете от нестерпимой боли, заставлявшей стонать.

Утром пришел хирург, справился о моем состоянии. Я пожаловался на невыносимую боль. Мне тут же сделали укол. Приходила расслабленность, надвигалось забытье, но я успел спросить доктора о женщине в голубом платье. Строгое лицо коренастого хирурга, мужчины средних лет, внушавшего своим видом доверие и спокойствие, было бесстрастным, не читаемым. На нем нельзя было уловить не только отношение доктора к вопросу, но и сочувствие моему положению. Обычно человека выдают глаза, а у него они где-то терялись на красноватом бугристом лице, и мне не удавалось в них заглянуть.