Живые и мёртвые
Шрифт:
«Всецело от Бога, — говорит Миндшенти, — осуществление этого благословенного чуда: матери и девы в одном лице. Девы до, во время и после рождения ребенка! Девы телом, девы душой, девы на все времена... Согласно Ипполиту Римскому: «Непорочная непорочным образом открыла лоно девственное». После материнства осталась она нетронутой душой и телом, словно никогда не была матерью» [231] .
Мария, кроме того, всегда уступчива, мягка и исполнена любви. Она всегда признает и принимает превосходящую ее мужскую духовность и власть. Она беспрекословно подчиняется мужчине-Богу.
231
Ibid., р. 34.
Хотя в качестве Царицы Небесной, супруги Бога и матери Христа она принимает поклонение тех, кто ее любит и кто в нее верит, она не получает того почитания, какое даруется Сыну, который тоже был во плоти. Возможно, не лишено здесь значимости то, что он был мужчиной во плоти.
Как добропорядочная женщина, Мария покорна и уступчива перед мужским превосходством и в качестве жены Иосифа, и в качестве супруги Бога, и в качестве матери Сына Божьего, и в качестве зависимой и осиротевшей матери мертвого Иисуса, оставшейся на попечении Иоанна Богослова, любимого ученика. Но как скорбящая мать, стоящая перед крестом и испытывающая высочайшие муки, видя, как страдает и умирает во искупление грехов человеческих ее сын, она становится высшим притягательным образом матери всех людей. Как ее сыновья, они могут выражать свою любовь и вину, которые они чувствуют в присутствии всех матерей, беззаветно отдающих им свою любовь [232] .
232
Ibid., р. 32-33.
Девственной матери дан муж, Иосиф, являющийся ее защитником и моральным представителем в более широком мире; Бог-Отец, действуя через своего агента, Святого Духа, оплодотворяет ее. Возникает вопрос относительно того, что именно, символически заключенное здесь, обусловило необходимость разделения мужчины — главы семьи — на два лица: Иосифа и Бога. Объяснение, немедленно приходящее на ум, является важным, но не достаточным. Иосиф, человек, выступающий прежде всего в роли мужа, и Бог, выступающий в роли отца и родителя — одно лицо, разделенное на два, — удобным образом выражают это разделение в их личностях. Но почему необходимо это разделение? Не потому, что Бог был слишком сакрален и духовен, чтобы ему было позволительно принять символическую человеческую форму; ибо Христос, единый с ним в христианской Троице, стал человеком и на себе испытал ту глубину падения, которую все люди боятся, но никогда не понимают. Необходимо добавить, что могущественные боги других религий принимали человеческие репродуктивные роли и сохраняли при этом свой сакральный авторитет. Можно было бы сказать, что требуемый символ отца обычно более замкнут, отграничен от его детей и ощущается как более неприступный для человека и, следовательно, менее способный к принятию человеческой символической формы. Не может быть почти никаких сомнений в том, что эти ценности, связанные с фигурой отца, функционируют и оберегают его от слишком близкого контакта с боязливым и всегда недоверчивым человеком, однако были и другие общества, обладающие такими семейными системами, в которых перед отцом испытывали страх, но в то же время существовал культ отцовских божеств, бывших олицетворенными в человеческой форме родителями.
Принципиально здесь то, что можно было бы назвать символической конгруэнтностью. Если сакральные символы выражают идеализированные представления и практики социальной структуры и пропитаны теми идеализированными чувствами и ценностями, которыми обладают люди в отношении статусов и связей, составляющих различные части этой структуры, то следует ожидать, что некоторые части системы сакральных представлений будут устранять конфликт между частями и гармонизировать их либо давать им удовлетворительные объяснения. Таким образом уменьшается вероятность того, что конфликт на уровне человеческой организации будет становиться частью идеальной организации, находящей выражение в сакральных символах.
Если бы Иосиф был и земным мужем, и порождающим Богом, то это сделало бы его слишком вещественным. Его человеческая сексуальность породила бы те самые конфликты, которые, являясь неотъемлемой частью ценностей и представлений человеческой семьи, наиболее трудны для разрешения и наиболее мучительны в своих последствиях. Поэтому существующая символическая аранжировка достигает нескольких жизненно важных результатов. Она устраняет мужа, Иосифа, как отца и сексуальное существо и тем самым устраняет чувства страдания, связанные с сексуальной связью между матерью и отцом. Она оттесняет на самый задний план внушающую страх фигуру человеческого отца. Она существенно облегчает принятие матери Христа как девственницы, чье непорочное зачатие делает ее совершенным выражением моральной чистоты, свободным от мучительной подоплеки человеческого сексуального акта. Она поднимает роль отца как авторитетной фигуры на такую духовную высоту, на которой он, хотя и не без сильного страха, может быть полностью принят.
Эта разделение Божественной и человеческой ипостасей создает двух в высшей степени доступных посредников, Иисуса и Марию, которые гораздо более приспособлены и находятся в гораздо лучшем положении для того, чтобы заслужить духовную благосклонность со стороны отца, к которому всегда трудно найти подход и который по самой своей природе пробуждает те самые страхи и тревоги, которые нуждаются в успокоении. Теперь сама его далекость вносит вклад в его близость. Ибо мать и ее земной сын могут вступать в контакт с этой далекой фигурой, которой теперь нет нужды быть угрозой для базисного человеческого чувства угрызений совести. Таким образом, структура эмоций семейной жизни, особенно тех из них, которые запрещают и предписывают выражение сексуальности, идеализируется, и благодаря этой символической фразировке из сакрального мира устраняются те конфликты, которые наличествуют в обыденном мире.
Роли непорочной девы и святой матери, соединенные в фигуре одной женщины, создают идеально простой символ для пробуждения и возбуждения глубокой эдиповой любви во всех мужчинах, особенно в тех, кто реально сохраняет неослабевающую привязанность к своей матери. Любовь к собственной матери сдерживается и ограничивается культом девственности. Ни одна другая женщина не угрожает безмятежности этой первоначальной любви. Символ девы укрепляется и поддерживается глубокой привязанностью к матери. Вполне возможно, что почитание ее такими мужчинами может освобождать их от ощущения вины, страхов перед слишком глубокой привязанностью и тех страданий, связанных с любовью к матери, которые не позволяют им обрести полностью удовлетворяющую их привязанность к кому-нибудь другому.
Фрейдовское понимание эдиповых страданий и сложных эмоций, лежащих в их основе, будучи по существу психологическим и индивидуально-ориентированным, упускает из виду и не вполне схватывает их деструктивную силу по отношению к членам группы, в которой функционирует такой индивид. Не может быть никаких сомнений, что психоаналитики поняли печаль и горе тех, кто непосредственно связан с таким человеком, особенно жены и детей; но если страдать кровосмесительными желаниями — трагедия для Эдипа, то это также трагедия и для Иокасты, его матери и жены, и для Лая, его убиенного отца, и для Фив, его сообщества. Все вынуждены страдать, поскольку являются частью общества, в котором такие не вполне социализированные мужчины никак не могут удовлетворительно приспособиться к тем, кто способен жить нормальной жизнью. Возможно, что одна из основных функций сакральных символов женственности как раз и состоит в том, чтобы помочь сублимировать многие из этих асоциальных и антисоциальных желаний и страхов и перенести их в сферы одобряемые и не опасные.
Вероятно, многие священнослужители, связанные обетом безбрачия, могут чувствовать особую привязанность к этому полностью удовлетворяющему их сакральному женскому символу. Они официально обязаны почитать Деву Марию как первую среди святых и как вторую только после Божественных лиц Троицы. «Никакое другое тварное существо не может достичь столь тесного союза с Богом, как она. Святые живут в сане благодати, Мария же светится в сане воплощения Иисуса». Они мужчины, способные переживать те же самые чувства, что и другие мужчины, но находящиеся под властью строгой аскетической дисциплины безбрачия. Тем не менее в настоящее время вокруг членов духовенства редко возникают скандалы. Любовь к человеческой матери может продолжать существовать, оставаясь неизменной, а значительная часть ее — перетекать в неизменном виде в любовь к Божьей матери. Кардинал Миндшенти пишет: «Священнику — человеку, коему предписывается быть в одиночестве, — Господь даровал Марию как мать, когда отдал ее Своему любимому ученику: «Вот, Матерь твоя!» Священник находит теплоту, в коей нуждается каждое сердце, в Марии. И посему священник обязан ее любить всеми силами любящего сердца» [233] . Напомним, что идеально целомудренным мужчиной официально считается не тот, кто лишен сексуального влечения, а тот, кто научился его контролировать и возвысился над ним. Разумеется, эти суждения касаются также привязанности к символу женственной Церкви и, как мы с вами видели ранее, тех отношений, в которые вступают с Христом некоторые мистики.
233
Mindszenty [97], р. 76.
Девственный компонент символа Марии уменьшает и в значительной степени снимает враждебность по отношению к ней. В таком качестве она выходит из того амбивалентного положения, в котором находятся человеческие матери. В ней нет непосредственного или первородного греха. Она неповинна в сексуальном желании и, соответственно, становится совершенной матерью совершенного ребенка. Она мягкая, добрая, исполненная любви, милосердная и ласковая. Она жертвующая собой уступчивая мать, нуждающаяся в любви своих детей. Бог-Отец, к счастью, далекий, — это суровый, непреклонный, бесчеловечный и в значительной степени безжалостный моральный судья, который наказывает безо всякого милосердия согласно суровым законам мужского мира. Их сын, хотя и мужчина по полу, рождается по образу и подобию своей матери, хотя в то же время похож и на своего отца. Христианская доктрина признала его в обеих этих ролях. Как кроткий Агнец Божий, он — мягкое, невинное существо, унаследовавшее личность своей матери. Как страшный судья, который осудит грешников на вечные муки, упоминаемые в Евангелиях и литургиях, и будет вершить правосудие в День Страшного Суда во время своего второго пришествия, он создан по образу и подобию своего сурового и вселяющего ужас отца. Поскольку он является и тем, и другим, разные эпохи и разные народы подчеркивали то одну, то другую сторону его личности. Ныне модно думать о нем лишь как о любящем и сострадающем Боге, как об источнике любви и добра в человеческом поведении.