Живые и взрослые (сборник)
Шрифт:
– У меня есть нож! – говорит Аннабель.
– Побереги его для следующего раза, – усмехается Алурин. – Сегодня мой праздник, не лишай меня удовольствия.
Он распахивает заслонку фонаря, и луч света освещает коридор.
Два десятка зомби медленно приближаются, покачиваясь из стороны в сторону.
– И это все? – говорит Алурин. – Даже скучно.
Он вскидывает пистолеты – каскад вспышек, грохот выстрелов. Ника видит лицо майора Алурина: в нем нет ни следа той нежности, которая чувствовалась всего несколько минут назад, – только радость, только ярость,
Зомби падают на пол, превращаются в бесформенную груду, растекаются зеленоватыми лужами гноя. Алурин перезаряжает пистолеты – и в этот момент что-то круглое, вертящееся вылетает из полумрака. С треском снаряд разрывается у Никиных ног, желто-зеленые брызги летят во все стороны, несколько капель попадают на руку – и Ника кричит от неожиданной боли.
– Мертвые головы! – кричит Алурин. – Они выпустили мертвые головы! Назад, все назад!
Лёва подхватывает Нику и тащит ее в чулан. Еще один череп разрывается прямо перед ними. За спиной один за другим грохочут выстрелы.
– Вот вы как! – кричит Алурин. – Ну, ладно, посмотрим, кто кого!
Пульсирующая боль все сильнее. Нике кажется, что вся левая кисть превратилась в одну сплошную рану. Обернувшись, она видит: мертвые головы раскалываются в воздухе, разорванные серебряными пулями. Ард Алурин стоит, освещенный вспышками выстрелов, пугающий и прекрасный.
Теперь Ника замечает: мертвые головы вылетают из третьей комнаты, где окопались несколько ромерос, прячась за повеленными шкафами. Шаг за шагом Алурин приближается к ним.
– Что это такое? – шепотом спрашивает Гоша Майка.
– Мертвые головы, – отвечает тот, – черепа погибших в битвах, наполненные химически модифицированным гноем. Новая разработка, в прошлую войну таких еще не было. Оружие избирательного действия: поражает только живых. Хорошо, что они только сейчас их подвезли. Бросили бы сразу пару таких в чулан – и всем вам конец.
– Но Алурину они ведь не страшны? – спрашивает Ника.
– Ни капельки, – говорит Майк, – он же мертвый.
Выглядывая из-за поваленного сундука, Ника видит: майор Алурин достиг третьей комнаты. Яркие вспышки огня, грохот, утробный вой – и внезапная тишина.
– Идиоты, – говорит Алурин, – они что, не понимают, что меня этим не пронять?
Ника выходит из укрытия и, осторожно обходя желто-зеленые пятна, идет к нему. Ей кажется, что она сама пошатывается, словно зомби. На пороге третьей комнаты она хватается за косяк.
– У меня что-то с рукой, – шепчет она.
От боли кажется, что стены дома движутся, колышутся, дрожат. Алурин поворачивается к ней, медленно, словно движется в воде.
– Тебе надо к врачу, – доносится до нее голос, и вдруг что-то падает сверху, ярко-красное, как сгусток крови, Алурин снова начинает стрелять, и Ника видит: стены в самом деле шевелятся – с них один за другим падают какие-то крупные пауки, алые, пятипалые…
– Беги! – кричит Алурин. – Это тинги, беги!
Но Ника не может тронуться с места и только слышит, как бежит по коридору Лёва, зовет ее по имени, кричит: Сюда! Сюда! – а майор Алурин стоит в ореоле выстрелов, в обрамлении падающих горящих комков, непобедимый, неуязвимый.
Лёва хватает ее за плечи – и в этот момент обрушивается потолок, но там, наверху, вместо чердака и крыши, – голубое небо и яркое солнце, почти такое же яркое, как ослепительная вспышка в центре комнаты, как пламенеющий шар на том месте, где секунду назад стоял майор Ард Алурин.
– Неееет! – кричит Ника. – Неееееет!
Она делает еще два шага и падает.
Пламя гаснет – в горке обгоревшего тряпья сверкают два серебряных пистолета и россыпь нерасстрелянных патронов.
И больше ничего.
Милая Марина, я пишу тебе это письмо, хотя ты никогда не прочтешь его. Я пишу письмо, потому что все равно говорю только с тобой и думаю только о тебе. Когда мне холодно – я вспоминаю, как замерз, когда первый раз попал к вам. Когда жарко – вспоминаю тепло твоих губ, когда поцеловал тебя на прощанье. Когда мне грустно – мне теперь почти всегда грустно, – я вспоминаю, как ты грустила. Когда весело – вспоминаю, как ты смеялась. Я вспоминаю твой смех, я думаю, что никогда тебя больше не увижу, – и мне хочется плакать. Поэтому я редко смеюсь последнее время, редко и очень недолго.
Мне хочется плакать, но я не плачу. Не потому, что это якобы недостойно мужчины. Нет. Просто если я заплачу – я вспомню, как слезы текли по твоим щекам, когда ты стояла над горсткой пепла, что осталась от дяди Арда.
Я не хочу об этом вспоминать, Марина, не хочу. Пусть лучше у меня в памяти останутся только наши счастливые встречи.
Помнишь, я рассказывал тебе о нашем мире, о мертвом мире? Поверь мне, на самом деле в нем нет ничего интересного. Для меня во всяком случае. Особенно с тех пор, как я впервые тебя увидел.
Здесь нет ничего интересного – ведь здесь нет тебя. И никогда не будет.
Понимаешь, Марина, у нас ничего не меняется. Каждый день я иду в школу, в один и тот же класс. Одни и те же учителя, одни и те же одноклассники. И все они ведут себя так, словно верят: в школе можно чему-нибудь научиться. Можно перейти в другой класс. Можно вырасти, можно измениться.
Ты знаешь, Марина, это неправда. Мы изучаем мертвые технологии, узнаем все больше и больше бессмысленных, мертвых деталей. Горы мертвой информации громоздятся у нас в головах, горы мертвых знаний. Сколько бы мы ни узнавали нового – эти знания не меняют нас.
Мы навечно застряли в этом классе. Мы никогда не окончим школу, никогда не станем старше.
Здесь ничего не меняется, Марина. Разве только – погода. Иногда дождь, а иногда – солнце. Но снега почти не бывает. Учитель географии говорит, у нас мягкий климат.
Сегодня в нашем городе идет дождь. Я стою у окна и вижу, как неоновые огни реклам отражаются в лужах, как фары высвечивают одиноких промокших прохожих, как дождевая вода стекает по стеклам витрин.
Идет дождь, и во всем этом огромном мире нет тебя.